Сколько ног у обезьянки? - [3]

— Колючками? — удивился Самади.

— Ага, — кивнул Бабур. — Да он сам виноват. Ему кричат: «Полундра! Прыгай!», а он висит на ветке и боится… Трус! Вот и попался. А еще летчиком хочет стать.

— Азимов опозорил наш класс, — сказала девочка-всезнайка. — Он полез воровать чужое добро.

— Это правда, Ахмад?

Тот молча кивнул.

— Садись. Кто получше ответит? Махмудова?

И Махмудова, выйдя к доске, ответила бодро, чеканно, словно перед нею лежала раскрытая книга. Самади слушал ее, ему почему-то было неприятно и скучно, что она так правильно отвечает…

…На перемене в классе остались только Ахмад и Улугбек, который, видимо, опекал маленького и тщедушного приятеля.

— Ахмад, у вас же есть свой сад… — начал Самади.

Мальчик кивнул.

— У них черешня поздняя, — объяснил Улугбек.

— Ну, понятно, — сказал Самади. — Ну, поздно они зреют, понятно, но нельзя же, нехорошо это… Зачем именно к дяде Хасану?

— У него черешня ранняя, — еще раз объяснил Улугбек.

Учитель вздохнул:

— Там же стены высокие.

— Но арык есть под стеной, — возразил Улугбек. — Мы всегда через арык лазим…

— Значит, и ты тоже, Улугбек? — Самади повернулся к Ахмаду: — А прыгнуть… побоялся?

Мальчик опустил голову.

— Идите. Если вам захочется черешни, приходите ко мне, у меня тоже ранние сорта.

Ребята вышли из класса не совсем уверенно, озираясь, — уж не пошутил ли над ними Самади, отпустив их без назидания.

Самади вышел из школьных ворот. По улице катил, тарахтя, трактор. Разбежались куры. Ускакали в сторону ослики, только один, самый миниатюрный, остался лежать посреди улицы. Трактор обогнул его и проехал, подняв облако пыли. Самади закашлялся. И тут…

Тут ему послышался топот коней. Сквозь плотную завесу пыли возникла кавалькада всадников. Это Улугбек и его верные слуги — кто на коне, кто на муле. Бывший султан выглядел очень уставшим и старым человеком, свита тоже была немолодая — видимо, та горстка слуг и друзей, которые остались верны султану-изгнаннику до последнего его дыхания. Ни роскоши, ни оружия — едут паломники в Мекку. И странно, что у них нет ни одного верблюда, хотя впереди огромные безводные пустыни. Будто они знают, что им не суждено преодолеть и трех фарсахов пути. Люди кашляют от едкой пыли. Только Улугбек спокоен. Вот и он, кажется, заметил Самади и даже улыбнулся ему…

Когда последний мул с поклажей исчез в клубах пыли, Самади увидел ослика, все еще безмятежно лежащего посреди улицы…

…Около чайханы Барота Кривого его окликнули:

— Эй, учитель, поди-ка сюда!

Это кричал табунщик Хасан, усатый мужчина лет сорока пяти. Рядом с ним сидели еще двое, оба седобородые, оба важные — Турабай и Базарбай. Учитель подошел к ним, сказал:

— Я хотел вас видеть, Хасан-ака.

— Куда это смотрит твоя школа? Мало, табун угнали, так еще весь мой сад обчистили. И всё ваши ученики!

— А вы их избили…

— А что, кланяться им? Мало еще всыпал. Еще раз полезут, я им покажу!

— Надо, — подтвердил Турабай. — Надо, Хасан-бек.

— Этого не будет, — возразил Самади.

— Как не будет? — удивился табунщик.

— Я не позволю вам бить детей. Высечь мальчика до крови из-за горстки черешни — это жестоко!

— А что, ждать, чтобы они украли барана из моей кошары?

— Нужны им ваши бараны! — закричал Самади. — Попробуйте хоть раз тронуть их!..

— Ну-ну, что мне за это будет? — спросил табунщик.

— Скажи, скажи, — поддержал Турабай. — Плохо будет!

— Вы же старый человек… — упрекнул его Самади.

— Скажи, что ты мне сделаешь, учитель?

— В суд подам!.. — выпалил Самади.

— Мне не страшно, — парировал табунщик. — Прокурор Санобек — мой школьный товарищ, он меня не тронет.

— Тогда я сам вас… высеку! — закричал Самадн.

Крик учителя лишь позабавил табунщика. Он наполнил пиалу и подал Самади:

— Пей, учитель, остудись…

— Спасибо, не хочу.

— Тогда я буду бить твоих ребят.

— А он зарежет тебя, Хасан, — влил масла в огонь Турабай. — Он горячий.

— И зарежу. Только попробуйте, троньте!.. — решительно сказал Самади и пошел прочь.

Турабай аж трясся от смеха и потирал ладони от удовольствия.

— А вроде тихоня был, — смеясь, сказал табунщик. — И отец у него такой был смирный.

— Это он в деда пошел, — сказал Турабай. — Отчаянный был старик. Ты с его внуком будь начеку, он и правда может…

— Значит, судьба у меня такая, — добродушно сказал табунщик и принялся закручивать кончики усов.

Боязливо, словно чужой, Самади отпер свои ворота, поднялся на айван и прошел в свою комнату. Переодевшись, вышел и, озираясь, направился к калитке, но открыть ее не успел. Во двор вышла его тетя, женщина лет шестидесяти. Взяла лежавший у стены веник и начала подметать. Делала она это как-то машинально, двор и так был чист, будто языком вылизанный. Остановилась и тихо сказала:

— Я ухожу, Музаффар. — Она не дождалась ответа, племянник молчал. И потому, смахнув слезинку, продолжила зло: — Ухожу. Там я тоже нужна. Взрослый человек, подумай, как ты живешь. Жена там, ты здесь, да дочку еще народили… Глупый ты человек.

— Да, глупый, — согласился Самади. — Умный бы не согласился, когда вы ее сосватали. Она думала, что я там останусь.

И он пошел в сад, к кусочку невспаханной земли за деревьями, взялся за кетмень. Здесь ему гораздо спокойнее. Кругом дувалы. Высокие, новые. Работать сейчас в тысячу раз легче, чем думать. Но как забудешь, как сотрешь в памяти былое?