Сколько длятся полвека? - [95]

Сверчевский и после разрешения врачей не гулял. Его устраивал бокс в генеральском отделении. Не хотелось никого видеть, слушать разговоры о ранениях, извлеченных осколках. Ему–то о чем рассказывать? О воспалении легких, астме? О том, как лишился дивизии?

Он лежал, уставившись в лампочку под матовым шаром больничного абажура.

Выписавшись из госпиталя, Сверчевский с удивлением узнал, что Жуков приказал дать ему отпуск, а также самолет, чтобы навестить эвакуированную семью.

Уже во время болезни Сверчевскому стало известно, что семья в Кирове, а в Кирове знали, что он лежит в московском госпитале. Встретивший на аэродроме горвоенком заверил: с жильем для семьи будет порядок. Семья пока что ютилась в подвале.

— Где Макс? — спросила мать, нетвердыми шагами ступая от кровати.

— Ранен.

Она положила обе руки на его вздрагивающее плечо.

— Мать нельзя провести… Макса нет.

Хоть бы слезинка. Она вернулась к кровати, сдернула одеяло. Легла.

Больше Антонина Войцеховна не поднималась.

Вечером ждало объяснение с Анной, женой Макса, не подозревавшей, что она вдова.

Еще на лестнице Анна почувствовала запах дорогого табака.

— Макс!

Столько народу в комнате и такая тишина!

— Где Макс? — она подступала к Карлу, недобро вглядывалась в его почерневшее лицо. — Где Макс?

— Ранен.

Трясущимися пальцами вынула папиросу из коробки «Казбека». Сверчевский чиркнул спичкой.

— Давай, Аня, покурим во дворе. Маме дышать нечем.

На лестнице она в третий раз спросила, догадываясь, но не желая верить.

В короткие дни отпуска Сверчевский помогал жене по кухне, проверял, как Марта и Зоря готовят уроки, провожал Анну на работу.

Но чаще всего сидел подле матери. Молчал, как она.

Такой и оставил ее. Чтобы никогда больше не увидеть.

На обратном пути в Москву перед Сверчевским с новой назойливостью всплыл вопрос, заслоненный до поры до времени положением семьи. На какое место ему претендовать, какую должность принять как достойную и посильную.

Его удел — война. Или приближение к ней, когда она приближалась. Иных поворотов судьбы он не мог вообразить.

И yадо же — предписание в город, удаленный на тысячи километров от передовой, билет в сторону, противоположную фронту.

Не хуже других он оценил значение победы под Москвой, но придерживался прежнего мнения: война надолго. Теперь такое мнение не почиталось еретическим. Вручая предписание, начальник ГУКа рассуждал о подготовке командного состава для длительных военных действий. При подобной перспективе не обойтись без налаженных «кузниц кадров». Сверчевский, насупленно выслушавший его напутствия, в этом месте улыбнулся, вспомнив разговор с Малиновским.

Зимой 1942 года поезд Москва — Красноярск шел не быстрее, чем летом 1915‑го поезд Варшава — Москва.

Из окна хорошо натопленного международного вагона смотрел Сверчевский на Россию. Глазами человека, усыновленного безбрежно темневшей в ночи и белевшей днем страной. Нет для него экзотики в сиротливых церквушках, не умиляют черные рубленые избы или свежий кирпич фабричных стен. Слишком свое, кровное, чтобы рождало эмоции. Более свое, чем год назад. Под Вязьмой он хлебнул беды из общего котла. Крестьянки прятали его на сеновалах, совали на дорогу теплую краюху, пахнущую прокаленным подом…

На станциях он обычно маячил у окна, изредка прогуливался по перрону, вознесенный над снующей толпой своей невозмутимостью, каракулевой папахой, сапогами со звенящими шпорами.

В соседнем, набитом под завязку вагоне ехал всклокоченный старик с безумно оцепеневшим взглядом. Молва разнесла его историю по всему составу.

Старик где–то под Житомиром потерял семью. При нем насиловали дочь и внучку, потом пристрелили, прямо в кроватях, с задранными на голову юбками. Его же вытолкали: поглядел — теперь ступай, дед, иди. Он шел. Дошел до Москвы, влез в поезд, забился на третью полку.

Узнав о старике, Сверчевский распахнул чемодан, вытащил свитер, шерстяное белье, схватил со столика банку свиной тушенки…

Близился конец растянувшегося на две недели путешествия, и все не связанное с предстоящим утрачивало значение и остроту. Даже Киров, семья не имели сейчас над ним безусловной власти. Думал он о деле, которое ожидает, чувствуя, однако, как оно вызывает в нем несогласие, протест. Какого черта он, бывалый генерал, обязан заниматься обучением будущих лейтенантов? Именно потому, отвечал он себе, что — бывалый. Логично, но обиды не уменьшает.

Так и шли параллельно два потока — мысли о будущей работе и обида, сопряженная с ней.

Принимая эвакуированное в Ачинск Киевское пехотное училище, Сверчевский чаще всего слышал: «не хватает». Не хватало помещений для занятий и коек в казарме, учебных пособий и столовой посуды, не хватало преподавателей и персонала в санитарной части. Вскоре ему предстояло удостовериться, что иным преподавателям не хватает знаний, педагогических навыков.

Сверчевскому меньше всего льстила слава «новой метлы». Однако он не мирился с преподавателями, которые вели занятия, как пять лет назад, не мирился с программой, составленной до войны и торопливо перекроенной в ее начале. Налаживал подсобное хозяйство, ночью проверял температуру в командирском общежитии (зима сорок второго выдалась долгая, лютая, голодная, с топливом было худо), весной организовал бригаду рыбаков, снабжавших кухню училища и семьи офицерского состава.