Сколько длятся полвека? - [115]

Среди однообразной зелено–черной техники желтела разводами «амфибия». Он не удержался, подошел, ткнул сапогом упругие шины. Из Африки, роммелевская. Эка тебя занесло!

Откуда–то вывалилась ватага военнопленных американцев. Одеяла на плечах, ранцы за спиной, непокрытые головы.

— Хэлло, генерал!

Вытолкнули вперед одного с сивыми запорожскими усами и нашивками капрала на вылинявшей куртке.

— Хэлло, ваше превосходительство, — несмело пробормотал американский украинец.

— Привет, браток.

Потрепал капрала по седеющим вихрам. Тот разглядывал пилотку с кокардой, отороченные серебряным кантом погоны.

— Царя, ваше превосходительство, вернули?..

Сверчевский, смеясь, объяснил, что орел не двуглавый — польский…

На перекрестке рядом с тоненькой русской девчушкой–регулировщицей застыл плотный пожилой чех–офицер в извлеченном со дна сундука мундире при регалиях.

Сверчевский ежеминутно оборачивался к Владе: посмотри! Пусть она увидит. Вот ради чего он прожил свои сорок семь лет, слушал свист пуль у Никитских ворот, в казачьих станицах Дона, в тамбовской чащобе, на полигоне военной академии, на мадридской окраине, на железнодорожной ветке Вязьма — Ржев, на зеленом берегу Нейсе…

Хотелось замечать только незамутненно–радостное, ликующе–победное. Но он прожил сорок семь и усталым глазом цеплялся и за то, что сегодня можно бы пропустить.

— Хлопцы, — Сверчевский из машины позвал двух польских автоматчиков, волочивших перину, — что это значит?

— То ж немецкая, обывателе генерале.

— Мы ж — поляки…

В городке Красна Липа по мостовой маршировала нестройная колонна гражданских с белыми нарукавными повязками и лопатами на плече. Замыкал шествие припадавший на ногу старик в толстых очках с проволочной оправой. Рядом — румяный парень, белая рубашка, галстук, винтовка.

Сверчевский вылез из «мерседеса». Парень охотно растолковал, пользуясь четырьмя языками: чешским, польским, немецким и русским. Этих местных немцев поселят в отведенные им дома, обяжут носить повязки, ходить только по мостовой, убирать улицы.

— Они совершпли преступление?

— Евреи, которых сгоняли в гетто, тоже не были преступниками, — рассудительно ответил молодой чех.

Тогда Сверчевский — не менее спокойно — посоветовал ему забрать лопату у полуслепого немца, немедленно снять нарукавные повязки. Он разделяет благородный гнев жителей, но сомневается, крайне сомневается в оправданности гетто для немцев.

— Но гитлеровцы…

— Поэтому мы так не должны.

На выезде из города чешки в расшитых цветным узором юбках черпали из пивной бочки большими фаянсовыми кружками, угощая польских и русских солдат. Он с удовольствием осушил облитый глазурью литровый кубок с металлической крышкой.

Вместе с обычной сводкой о раненых и больных в штаб поступила не совсем вразумительная записка начальника армейского полевого госпиталя. Среди раненых немцев находился солдат с оторванными ногами, в тяжелом состоянии. Солдат настаивает — ни больше ни меньше — на встрече с командующим и уверяет, будто командующий, узнав, что он друг некоего Курта, сам тут же приедет.

Начальник госпиталя извинялся за несуразную просьбу раненого немца, но, будучи человеком гражданским, счел за благо…

Начальник штаба армии генерал Санковский был человеком военным и пунктуальным. Раз документ поступил, о нем полагается доложить. Но командующий не терпит непроверенных данных. Санковский командировал в госпиталь штабного майора, знавшего немецкий.

Майор передал по телефону: немец дышит на ладан, но продолжает настаивать на встрече с командующим, которого называет Вальтером–Сверчевским, и на своем знакомстве с каким–то Куртом. Ни фамилию Курта, ни собственную не назвал. Имя раненого — Иоганн.

Генерал Санковский доложил командующему. Между прочим, в конце, собирая в папку бумаги, Сверчевский уныло отмахнулся: не морочьте голову.

И вдруг вскинулся. Где госпиталь? Вызвать машину! Спасти немца! Любой ценой!

Дорога забита войсками, техникой, нескончаемыми толпами пленных. Сверчевский сорвал маскировочные щитки с фар. Шофер не снимал ладонь с клаксона. Люди ошеломленно шарахались от бешено летевшей машины, слепящего света.

Госпиталь шумно праздновал победу. Начальник широким жестом пригласил командующего к столу, подмигнул двум врачихам — польке и русской. Те бросились к генералу, защебетали. Он поцеловал им руки и осторожно отстранил.

— Где? — кинул он виновато молчавшему майору.

— Juź nie żyje [89].

— Где?

— Третий этаж. Я распорядился отдельную палату.

Посреди комнаты на полу стояли парусиновые носилки. На них — странно короткое тело. Забинтованные культи ног — кровь черными пятнами запеклась на бинтах, солдатская рубашка с завязками вместо пуговиц. Лицо прикрыто вафельным полотенцем.

Сверчевский осторожно приблизился к носилкам.

— Сними полотенце, — не оглядываясь, приказал майору.

Снизу доносился разнобой веселых голосов.

— Принеси стул. Спасибо. Уходи.

Он сел подле носилок.

Нет, не видел. Ни в Москве, ни в Подмосковной школе, ни в Испании.

Но этот человек знал Курта. От него — мою фамилию. Ему доверял Курт.

Над Москвой гремел победный салют. Варшава отплясывала среди руин. С Карлова моста в Праге пускали фейерверк. На улицах Лондона жгли маскировочные шторы. В Берлине солдаты, подсаживая друг друга, расписались на стене рейхстага. Перед Белым домом качали офицеров советской военной миссии.