Скитания Анны Одинцовой - [8]

— Наверное, со временем узнаем. Обычно тангитанские мужчины женятся на наших женщинах на то время, пока работают на нашей земле. Потом уезжают, исчезают на больших пространствах, оставляя детей и одиноких, тоскующих женщин. Но вот чтобы наш луоравэтлан взял тангитанскую женщину…

— В тундре такое еще не случалось, — заметила Вэльвунэ.

— И на побережье я об этом тоже не слыхал… Может, это обычай новой жизни?

— Все твердят: новая жизнь пришла на чукотскую землю. — вздохнула Вэльвунэ. — Неужто, тангитаны наших молодых теперь будут женить только на своих большевистских женщинах?

Ринто с настороженным любопытством вслушивался в громкие слова о власти бедных, о равноправии разных народов, мужчин и женщин, однако по возможности старался держаться от всего этого в стороне, не встревал в разговоры, особенно когда речь заходила о колхозах.

С началом большой войны почти перестали приезжать агитаторы за колхоз, и только раз прибыл сам Туккай, и распорядился в фонд борьбы с фашистами забить три десятка оленей. Само собой, мясо на далекий фронт не попало. За долгую дорогу оно могло попросту сгнить. Поэтому его съело районное начальство, да несколько туш попало в интернат. Но после победы над фашистами, оказавшимися на поверку такими же тангитанами, как и русские, но враждебными большевикам, снова возобновились разговоры о колхозе, и Ринто почувствовал нависшую опасность. Случалось, что у хозяев отбирали оленей и во главе стойбища ставили бедняков и лентяев. Непокорных увозили в сумеречные дома, иные сами уходили из жизни, а те, кто сумел, затаивались, как бы становились рядовыми колхозниками, но люди-то хорошо знали, кто на самом деле хозяин оленей. Нашлись и такие, кто откочевал от греха подальше, на скудные горные, но недоступные для тангитанов пастбища. Однако и там было неспокойно. Вокруг Чаунской губы устроили лагеря для привезенных преступников, которых использовали на добыче рудного камня. Заключенные убегали из лагерей, вырезали целые стойбища, угоняли оленей, но все равно рано или поздно попадались безжалостной погоне. Их расстреливали из низко летящих самолетов, как волков, и трупы оставались в тундре на пропитание хищным зверям.

Мирное и безмятежное время для чаучу на чукотской земле кончилось, и это Ринто хорошо понимал. Вот только еще не решил, как спасаться самому, как сохранить оленей — источник жизни для его семьи и родичей. Он бы давно откочевал подальше от побережья, но в Уэлене оставался младший сын. Ринто не препятствовал его желанию учиться дальше в Анадыре… Но его возвращение к древнему занятию предков было бы куда лучше… Если бы он возвратился один, а тут — с женой-тангитанкой. Неспроста это. И впрямь такого еще не было, чтобы изнеженная тангитанская женщина, да еще такая молодая, красивая, с глазами породистой суки, грамотная, вышла замуж за чукчу. Конечно, самое лучшее — спросить об этом саму женщину, благо она понимает по-чукотски. Но это лучше сделать завтра… С этим решением Ринто забылся в коротком предутреннем сне.

Высунув голову в чоттагин, в предутренний дымок от костра, пронизанный лучами солнца, проникающими сквозь круглое отверстие в скрещении верхних жердей, Ринто поначалу не поверил своим глазам: у костра, одетая в старый поношенный летний кэркэр мехом внутрь, на корточках сидела Анна и тщательно подкладывала под висящий над огнем закопченный медный чайник ветви тундрового стланика. Морщась от едкого дыма, она кашляла, утирала меховой оторочкой спущенного рукава слезящиеся глаза. Внешне теперь эта тангитанская женщина выглядела чисто как чаучуванская хозяйка, если бы не золотистые волосы, переливающиеся блеском от пламени костра и пронизывающие дым солнечных лучей.

— Какомэй![14] — тихо изумился Ринто и принялся набивать утреннюю трубку.

С воли пришла Вэльвунэ и сбросила на пол чоттагина связку сухих дров. Подкормленный огонь занялся веселее, чайник засвистел и запел.

Утренний ритуал неспешного чаепития проходил в чинном молчании, в негромких, отрывочных обменах короткими замечаниями о погоде, о делах в стойбище. Однако удивительное преображение тангитанской женщины, ее превращение в тундровую чаучуванку оставалось главным невысказанным размышлением Ринто, и он теперь не знал, с какого боку завести задуманный накануне серьезный разговор.

Анна заговорила сама.

— Я так хорошо спала в пологе! И мне всё так нравится, будто я родилась здесь.

Ринто слушал ее голос и думал: можно ли верить тангитанской женщине в том, что она искренне выбрала такую судьбу: чужую, трудную, не сулящую никаких привычных радостей? И вдруг страшная догадка мелькнула в его голове. Он даже потерял интерес к чаепитию. Вынув из-за щеки нерастаявший кусок сахара, аккуратно положил его на перевернутое блюдце и вышел из яранги.

Поднимающееся солнце сулило жару, и пастухи, среди которых находился и Танат, отогнали оленей поближе к северному склону холма, на котором белел большой, сползающий к речке, язык прошлогоднего снега. Иные животные уже залегли в тени, и только подросшие беспечные телята резвились по краю снежного поля, выбрасывая копытами комья снега.