Скитания Анны Одинцовой - [29]

«Итак, я стала второй женой оленного человека Таната. Стала живой, непосредственной участницей древнего обычая левирата. Формально это случилось несколько раньше, но по-настоящему именно этой ночью, 24 марта 1948 года. Что я испытывала при этом? Если честно, то в самом начале, когда я услышала, что происходит в темноте, испытала приступ дикой ревности и даже готова была прекратить близость между мужем и Катей. Мгновением позже это чувство сменилось острым желанием самой включиться в этот процесс И сделала бы это, если бы не беременность. В одном я бесспорно убедилась, что обычай левирата ничего общего с распущенностью нравов или с желанием удовлетворить свои неуемные сексуальные требования не имеет. Этот обычай сложился с одной-единственной целью — сохранить семью, охранить потомство, уберечь одинокую женщину от чувства ненужности в этом обществе, найти достойное ей место. Как жаль, что все мои чувства — это чувства зрелой цивилизованной женщины, а не такой, которая родилась и выросла здесь, без влияния большой культуры, традиций семейных устоев, в основе которых лежит большей частью религиозное воспитание и новая коммунистическая мораль. То, что сейчас происходит на моих глазах и с моим участием, уходит корнями в тысячелетия опыта становления человеческих взаимоотношений. Если придерживаться установленной и признанной исторической хронологии, то я как бы вернулась в то время, которое находится даже за пределами времени строительства египетских пирамид, Трои, путешествия Одиссея, задолго до появления первых христианских проповедников. Строго говоря, именно еще в том времени живут чукчи и многие народы нашего Севера, застигнутые революцией. Строительство новой жизни, отрицание прошлого, ломка веками устоявшихся обычаев во имя нового, светлого будущего начисто сметет все, что еще сохранилось в этом стойбище, и мой долг перед этими людьми и перед наукой, подавив все мои чувства, сохранить это хотя бы на бумаге. Иногда мне становится страшно, когда думаю о том времени, когда сюда доедет Атата, а может быть, и не он, но ведь рано или поздно это случится…»

Катя, продолжая про себя напевать, искоса посмотрела на Анну и вдруг сказала:

— А ведь я тоже умею писать.

— Очень хорошо, — отозвалась Анна.

— Но не так быстро, как ты.

— Если хочешь, могу научить быстрому писанию.

— Нет уж… Теперь это мне ни к чему. Я теперь жена оленного человека, чаучуванау.

— Я ведь тоже жена оленного человека, — осторожно заметила Анна.

— Я была предназначена Танату с самого рождения. А ты появилась откуда-то сбоку. Поэтому, хотя ты тоже его жена, но главная — я.

— Но ведь его первый ребенок будет от меня…

Катя замолчала. Анна в мыслях кляла себя за то, что вступила в этот опасный для себя спор. Победило женское чувство, а не трезвый разум научного исследователя.

— У меня тоже будут дети, — тихо произнесла Катя и с силой принялась толочь в каменной ступе кусок замороженного тюленьего сала.

6

На повороте зимы к весне, когда солнечный день одолел темноту полярной ночи, Анна родила дочь.

За несколько дней до родов Вэльвунэ отселила Таната и Катю в родительский полог, сама же перешла к беременной невестке. Загодя был сшит двойной детский комбинезон: вовнутрь — мягкий, тончайший, нежный пыжик, наружу — плотный мех годовалого теленка. Из таинственных недр яранги была извлечена старая, черная лахтачья подошва, кусок обгорелой древесной коры и острое лезвие обсидиана[40]. Этим острым лезвием Вэльвунэ перерезала пуповину, перевязала туго свитой ниткой из оленьих жил и посыпала золой, которую соскребла с куска обгорелой коры.

Обернутую пыжиком малышку вынесли из яранги и при ясном солнце, орущую во все горло, обтерли чистым снегом, затем Ринто обмазал красное личико свежей оленьей кровью. Снова завернутая в мягкий, теплый пыжик, девочка умолкла и жадно припала к полной молока, белой материнской груди.

Танат неотрывно смотрел на новорожденную и, переполненный счастьем, не мог вымолвить ничего вразумительного, лишь изредка повторяя: это моя дочь! это моя дочь!

Убрав пуповину и свои акушерские инструменты, Вэльвунэ наконец позволила соседям полюбоваться на новорожденную.

Каждый вошедший в ярангу показывал мизинец и получал подарок. Дети, обретшие новую племянницу, получили по крохотному куску невесть как сохраненного сахара, взрослые — кто щепотку жевательного табаку, кто — десяток цветных бисеринок, кто — стальную иголку.

Вэльвунэ объяснила молодой матери значение этого обычая:

— Потому что девочка твоя пришла из далекой тангитанской земли. Посмотри, какая она светленькая, как зимняя куропатка. Поэтому и подарки она привезла тангитанские.

Над негаснущим костром висел большой костер, в котором булькал густой олений бульон. Вэльвунэ подкладывала невестке самые лакомые куски, не давала пустовать большой чашке с бульоном.

Ринто испытывал некоторое душевное смущение, оказывая древние знаки внимания новорожденной.

— Мы сделали все, что полагается делать при появлении нового человека, — объяснил он молодой матери. — Но, может быть, у вас, у тангитанов, есть какие-то особые обряды, которые надлежит совершать? Мы не будем тебе препятствовать в этом и, если надо, поможем.