Скитания Анны Одинцовой - [16]

— В Курупкинской тундре у Ильмоча отобрали всех оленей, — рассказывал Вамче. — Самого же держали в сумеречном доме несколько месяцев. Первым пароходом увезли в Анадырь, оттуда дальше, в тангитанскую землю, в неволю…

«Он уже не вернется оттуда, — подумал про себя Ринто. — Как странно: Анна Одинцова по своей доброй воле выбирает жизнь в тундре, образ жизни чаучу, а исконного чаучу, лучшего хозяина увозят невесть куда, в чужую землю, в чужую речь, чужое окружение… Если смысл новой жизни в разрушении человека, то кому она нужна? Надо затаиться, уйти в Анадырское нагорье, куда не достанут длинные руки большевиков. Там в вековой дремоте лежат широкие долины, окруженные неприступными горами, пастбища тучны и достаточны… Вот только по древнему закону те земли якобы принадлежат народу каарамкынов[28], ламутам, людям, которые ездят верхом на оленях. Однако по слухам за последние десятилетия этот народ так сократился и потерял столько оленей, что вот уже многие годы в долины эти не ступали оленьи копыта…»

Танат со смешанным чувством посетил школу. Оставив жену беседовать с директором, он зашел в класс, где впервые сел за настоящую парту, увидел настоящую, черную классную доску, о которой только и слышал от Льва Васильевича: в тундре классной доской им служила старая моржовая кожа, правда, достаточно черная. Отсюда он смотрел на заснеженную большую часть года гладь лагуны, тосковал по тундре и всю долгую зиму мечтал о наступлении весны, когда он поедет в родную тундру, привычную, уютную ярангу, к своим оленям, к матери и к отцу, к брату и сестре, увидит подросших своих племянника и племянницу… А потом, по прошествии какого-то времени мысли о тундре сменились мечтаниями о дальних путешествиях в большие города, а в последнюю весну эта мечта превращалась в реальность предстоящей учебы в Анадырском педагогическом училище. Мечтая о дальних дорогах, Танат никогда не представлял, что навсегда покинет родину, никогда уже не увидит ее. Но теперь обстоятельства складываются так, что не только большие города, Анадырь, но и Уэлен надолго останется только в мечтах и воспоминаниях.

Вот в этом классе его приняли в юные пионеры, и он принес клятву верности большевистской партии, идеям Ленина и Сталина. В последний школьный год стал комсомольцем, и билет ему должны были вручить в бухте Лаврентия, по пути в Анадырское педагогическое училище… Словом, из пионеров вышел по возрасту, окончательно не оформился комсомольцем, и это обстоятельство освобождало его от клятвы.

В учительской комнате Лев Васильевич Беликов вел трудный разговор с Анной Одинцовой. Он не отказался от мысли удержать ее в Уэлене.

— Вы можете здесь преподавать историю, вести другие предметы, заниматься этнографией и языком.

— И все-таки это будет взгляд со стороны, — возражала Анна.

— Разве там, в тундровой яранге, вы не смотрите со стороны? — усмехнулся Беликов. — Что бы вы там ни утверждали, но чукчи всегда будут к вам относиться как к тангитану. Кстати, вы знаете, что значит это слово?

— Знаю, — кивнула Анна.

— Негативная окраска этого определения особенно сильна среди кочевников.

— Моя задача и заключается в том, чтобы мои родственники начисто забыли, что я тангитанка…

— Это почти невозможно.

— Вы судите только исходя из своего опыта.

— Да, — почти с гордостью заявил Беликов, — мне удалось завоевать доверие и уважение оленеводов. И это немало. Многие мои коллеги были в первые же месяцы изгнаны из стойбищ, а в Хатырской тундре даже одного учителя убили…

— Вы учили людей, навязывали им чуждую культуру, чуждую философию, чуждый образ жизни, а я и не собираюсь этого делать. Я хочу и буду жить их жизнью, ничего им не навязывая.

— А как же прогресс? — заволновался Беликов. — Наша задача — нести свет просвещения в массы, искоренять в их среде невежество, суеверия, дикие обычаи! Весь смысл утверждения Советской власти на Чукотке именно в этом!

— Вы внимательно посмотрите вокруг, Лев Васильевич, — мягко возражала Анна. — Много ли дал этот самый прогресс чукотскому народу? Ну, грамоту, какие-то технические новшества, но внутреннюю жизнь, нравственную жизнь изуродовал.

— Ну, насчет нравственности я бы на вашем месте поостерегся говорить, — с усмешкой заметил Беликов.

— Вы считаете, что борьба с шаманизмом — это правильно? Это борьба с мракобесием? Вы долго жили в тундре, в яранге Ринто. Он тоже мракобес, отсталый человек, невежда?

— Ну, Ринто — это совсем другое, — замялся Лев Васильевич. — Это уникальная личность. Вот если бы такие люди пошли вместе с нами, вместе с большевиками — это было бы настоящей победой ленинской идеологии!

— Но ведь Ринто, кроме того, что шаман, он еще и хозяин стада, буржуй, эксплуататор.

— Какой он эксплуататор! В его стойбище живут только его ближайшие родственники, его дети… Власти обеспокоены вашим необычным поступком, — тихо продолжал Лев Васильевич и предостерег: — Не вздумайте с ними так откровенно разговаривать, как со мной. А тем более с Ататой. — Беликов посмотрел на часы. — Кстати, он сейчас должен прийти сюда специально для беседы с вами.

— Но у меня нет никакого желания разговаривать с ним.