Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2 - [24]

Повсеместное распространение этого эпитета в связи с «Дунаем» в славянском мире предполагает его очень древнее происхождение, что, в свою очередь, заставляет отказаться от представления о чисто «пейзажно-описательном» его смысле. Положительный оттенок эпитета «тихий» не вызывает сомнений, однако более точно его смысл может быть понят за счет сопоставления его со вторым, менее часто употребляемым, с «пейзажно-описательных» позиций еще менее понятным и, следовательно, еще более архаичным эпитетом «белый». Этот эпитет иногда заменяет повсеместно распространенное определение «тихий» (Болгария, изредка – Сербия, Польша, Белоруссия), иногда дублирует его (Болгария). Древнейшее значение эпитета «белый» в славянских языках может быть определено как «святой», «сакрально-чистый», «благой» и отражено в реконструируемой из свидетельства Гельмольда и топонимических данных оппозиции Белбог – Чернобог. Позднее «белый» стало обозначать «вольный», «свободный».

Эпитет «белый» в применении к водным пространствам, видимо, также означал нечто «благое» и «свободное». Так, при движении на благодатный юг «белым» стал именоваться не только Дунай, но и лежащее к югу от него Эгейское море, которое и сейчас называется в Болгарии Белым. Напомним также, что побережье Черного моря к западу от устья Днепра, где русские «на ничейных землях» промышляли рыбу (ПВЛ, договор 945 г.) и зимовали во время походов на юг (971 г., поход Святослава), именовалось Белобережьем. Поэтому есть основание думать, что придунайская северо-западная часть Черноморья, именующегося в ПВЛ «русским морем», могла иногда, как и его побережье, именоваться «белым морем», что как будто находит подтверждение в болгарском фольклоре (Шапкарев 1968: 175). Возможно, лишь позднее, в связи с мрачными событиями, отрезавшими Русь от южных морей, Русское (Белое?) море превратилось в Черное (ср. обратную эволюцию греческого названия Понта из Аксинский в Евксинский). Позднее лишь в определении «белый», прилагаемом к Дунаю, сохранилось древнее представление о «белых» (благих, вольных), притягательных для Руси землях в Подунавье и Причерноморье. Еще позднее (XI в.) представления о «далеких богатых землях» связываются с северо-востоком (см. раздел III), и именно в этом направлении возникают такие гидронимы, как Белоозеро, Белое море. С XVI–XVII вв. поиски таких земель стали вестись на востоке, и думается, последним отголоском некогда связывавшихся с Подунавьем представлений о землях святости, воли, богатства является знаменитое Беловодье, которое искали от Алтая до Японии (Чистов 1967: 250 и сл.).

Таким образом, бесспорная и особо тесная связь «Дуная» русского фольклора с Доном (фольклорным и историко-географическим) – рекой «вольных земель», куда уходило свободолюбивое население, и особенно исконное значение эпитетов «тихий», «белый», последний из которых постоянно входил в наименования действительно или легендарно свободных земель, позволяют считать, что в народном сознании в неотчетливой форме продолжало существовать представление о Дунае как реке «благодатных далеких земель».

3, 4. Чрезвычайно широко (особенно в связи с «мужской темой») представлены сюжеты и мотивы, соответствующие близко связанным историко-географическим соотношениям: 3) Дунай – граница, 4) Дунай – река, за которой (или в связи с которой) смерть и опасность. Эти сюжеты и мотивы своими истоками уходят в древнейшие пласты славянского обрядово-мифологического сознания и связаны с образом реки-границы, отделяющей «свой» и «чужой» мир (при различных конкретных реализациях этих понятий в связи с ситуациями войны, смерти, свадьбы или в рамках эпоса). Однако прочная привязка этого круга представлений к «реке Дунаю», видимо, обусловлена конкретной историко-географической ситуацией. Вспомним, что целая героическая эпоха, ознаменованная серией походов на Византию, была «погребена за Дунаем» (трагические походы Святослава в 969–971 гг. и Владимира Ярославича в 1043 г.).

Кроме уже приведенного материала, следует указать на подобную функцию «Дуная» в некоторых севернорусских сказках и в широко распространенных среди славян поговорках типа: «Iak pojezez za dunai, to o domu ne dumai», «Jag za moze vrucic moze, Jag za dunaiu to ne dumaj».

5. Значительная часть фольклорных связей «дунай-моря» (взаимозаменяемость этих лексем или соединение их в неразрывный звукообраз) объясняется смысловой близостью этих лексем, употребляемых, в частности, для обозначения вообще стоячей воды (озерцо, болото). Сближает их и то, что, в силу наличия других значений этих лексем (и связанных с ними ассоциаций), обе они употребляются в фольклоре (преимущественно «женском») для обозначения воды с оттенком сакрализации и поэтизации. Однако, наряду с этим, наличествуют два варианта соотношения «дунай-море», которые явно обязаны своим возникновением историко-географической реальности.

5а. Первое из них – это представление о том, что Дунай впадает в море (былина о Дунае, описание смерти героя, бросающегося в реку, вариант Кирши Данилова) и что место его впадения (или за ним) «эпически отмечено» (здесь подобает происходить победоносным сражениям – песня о победе Шереметева под Мызой – или умирать герою – Степан Разин, см. раздел IV, ВЗ). Весьма вероятно, что в основе подобных закрепившихся в эпической традиции представлений лежат реальные события IX–XII вв., хотя, безусловно, они могли освежаться в народном сознании и впечатлениями более позднего времени (ср. мотивы смерти казака за Дунаем, А12). Бесспорным же отголоском историко-географической реальности IX–XII вв. представляется нам уже упоминавшаяся формула «за Дунай», находящаяся в устойчивом соотношении с определенным кругом образов.