Скиф - [3]

— Удивляюсь, — сицилиец снова протянул руку к золотой чаше, но не взял ее: — вы эллины или рабы царя-варвара?!

— За городскими стенами — Скифия… — Агенор покосился на дверь, боясь, чтобы его не услышал сын. — Кто связался с этим проклятым племенем — погиб! Мы — люди мирные, а степные варвары сильны. Я был ребенком, но помню Савмака. Этот раб из племени царских скифов возмутил все Боспорское царство, вооружил невольников, убил царя Перисада… Что тогда творилось в Херсонесе! Разъяренные скифы с ножами кидались на эллинов. Компаньон моего отца Харикл с женой и с шестью детьми погибли под копытами их коней. А мы всей семьей спаслись в кибитке нашего старого покупателя-скифа Гиксия. Тогда-то все лучшие люди Херсонеса и призвали Митридата. На счастье наше его полководец Диофант был в Тавриде, отогнал взбунтовавшихся… В страшные времена живем! Купцу без сильной руки нельзя, добрый Мальвий! — горячо и в то же время как-то испуганно заключил Агенор.

— Рим гораздо лучше навел бы порядок, — не сдавался сицилиец.

— Что ты говоришь?! — перебил его родосец Хризодем. — Римляне десять лет ничего не могли поделать с Евном, когда он поднял восстание рабов в твоей Сицилии.

— Как ничего не могли?! Евн был разбит консулом Рупилием и замучен в тюрьме. Рима еще никто не побеждал! — Мальвий осушил чашу с вином. — А ваш Митридат — хитрый, но неумный азиатский царек. Когда начинал поход, у него было двести пятьдесят тысяч пеших воинов, сорок тысяч всадников, флот из трехсот военных кораблей, а чем кончил?

— Да… Но он разбил хваленые легионы Люция Кассия, Мания Аквилия и Квинта Оппия, — высокомерно возразил родосец.

Мальвий презрительно хмыкнул.

— Они дрогнули перед силой числа, а не доблести. — Он оттолкнул картинным жестом пустую чашу. — Доблесть чужда азиатам! Когда Сулла взялся за дело, ваш царь быстро вспомнил о мире, а чтобы умилостивить нашего вождя, подарил ему восемьдесят военных кораблей, три тысячи золотых талантов и отказался от всех завоеваний в Азии. Вот какой ваш царь!

— Ты делишь трапезу с сынами Эллады и желаешь им погибели, — вскочил взбешенный грек.

Хозяин испуганно посмотрел на вспыливших гостей и поспешно налил вина в их чаши.

— Не наше дело судить дела царей и вождей.

Сицилиец, чувствуя, что он допустил непристойность в доме, где его хорошо приняли, примирительно вымолвил:

— Ты не понял меня, добрый Хризодем. Рим — наследник всех благих дел Эллады… Я только хотел сказать: Эллада и Рим — брат и сестра. А хороший брат не отдает сестру варвару. — Агенор не расслышал последних слов Мальвия. Ему показалось, что тот толкует о каких-то брачных делах, и, чтобы окончательно примирить гостей, он попытался поддержать беседу:

— Да, да! От браков с варварами добра бывает мало. Ты прав!

Родосец, решив, что хозяин восхваляет римлян, снова вскипел:

— А тебе не все ли равно? У тебя и среди варваров родня! Рим торговать не помешает…

Агенор обиженно промолчал, зато Мальвий восхищенно воскликнул:

— Ты остался эллином, благородный Агенор! Я знаю, ты ждешь часа, чтобы сбросить оковы царя-варвара!

Агенор в ужасе покосился на двери и окна. За подобные речи вырывали язык у оратора, а слушателям отрезали уши…

III

Прогнанный из-за стола Филипп лениво бродил по двору. Было жарко. Рабы спали, и даже белый лохматый пес Левкой не захотел с ним играть.

От нечего делать Филипп взобрался на забор. Внизу раскинулся сад архонта[6] Аристоника, отца Алкея и Иренион. Филипп дружил с ними. И втроем они часто играли на садовых дорожках. Но в прошлом году Иренион, вернувшись из Афин, куда она ездила с отцом на празднество богини Паллады, стала избегать встреч с бывшим другом.

Дом архонта выделялся из всех херсонесских зданий благородством пропорций, изяществом и стройностью ионических колонн. Сад с тенистыми дорожками и фонтаном, заросший ирисами, был прост и по-домашнему уютен.

Иренион любила цветы и сама ухаживала за ними. Она росла без матери и рано научилась вести дом. Ирисы, большие, ярко-лиловые и палево-золотистые, были ее гордостью. Даже в послеобеденный зной она не поленилась выйти укрыть их тенью.

В нежно-зеленоватом пеплосе, с тяжелым узлом каштановых волос над чуть загорелой стройной шейкой, она и сама казалась ожившим ирисом. Филипп, сидя на заборе, свистнул. Иренион не повернулась на зов мальчика, достала ножницы и стала срезать цветы.

— Зачем ты в жару режешь?

Она не ответила.

Он повторил вопрос громче.

— Алкей просил. Он с отцом пойдет в Стою на пир в честь верховного стратега. — Иренион горделиво откинула голову: ее брат уже взрослый и приглашен на общественное пиршество как равноправный эллин.

Филипп молча наблюдал за нею. Нарезав букет, девушка выпрямилась и пошла в дом.

— Не уходи, я расскажу тебе об Армелае, — выкрикнул он.

— Ты лучше расскажи о Бупале, — ответила девушка.

Филипп чуть не свалился с забора. Нет, этого он все-таки не ожидал: Алкей предал его, Иренион все знает!..

— Тебя вывели из гимнасия, — добавила она, — ты кусаешься…

Филипп спрыгнул на землю. Все кончено! Он опозорен на веки вечные.

Не видя ничего перед собой, мальчик поплелся в дом. В каморке, за спальней рабов, жил старый ритор Дион. В молодости Дион был оратором. Потом на Родосе обучал юношей риторике. Теперь, полуслепой и дряхлый, доживал свой век на хлебах у дальнего родственника Агенора. Мальчик привязался к старику. Он не забывал принести ему лакомый кусок, украденный из-под носа мачехи, а то и оторванный от себя, вечерами выводил на берег подышать морской прохладой, иногда, по его просьбе, часами читал вслух Гомера, а потом, тихий, зачарованный, слушал взволнованные рассказы об Элладе. Из этих рассказов перед ним вставала сказочная страна, где все было в сиянии и благоденствии: люди там были добры, справедливы, шли на помощь друг другу, матери не бросали маленьких детей, мачехи не обижали пасынков. Как он мечтал когда-нибудь побывать в этой стране, не во сне, а наяву увидеть ее прекрасные города, подышать воздухом гор, где обитают боги!