Скиф - [5]

Вслед за Аристоннком к ритору подошел Агенор. Он с силою сжал Полидевку руку.

— Если бы мои сыновья походили на тебя! Я эллин и жертвую… — Агенор спохватился, — всю мою жизнь на алтарь отчизны!

— Ловко, — шепнул купец Гармодий соседу, — жизнь жертвует, а про пшеницу — бык на язык наступил…

Один за другим купцы Херсонеса подходили к Полидевку, жали руки, обнимали, плакали. Он всех их потряс своим искусством — сколько пламени в его словах, сколько благородства! И правда, все — правда! Они не забудут, они всегда будут помнить о родине, о ее прошлом…

Армелай возлежал во главе пира. Слушая поток клятв, он брезгливо морщился. Полуприкрыв глаза усталыми веками, смотрел презрительно и гневно. Наконец ударил мечом по чаше.

— Хватит слов! Никто не отнимает у вас, сытно вкушающих, ваши драгоценные жизни. Я просил для солдат, голодных, усталых, израненных в боях, хлеба и вина. Вы жалеете кусок лепешки, а они лили за вас кровь, отдавали жизни. — Он поднялся. — Что же! Сидите на своих мешках. Придут римляне и отберут все. Вас обратят в рабство, дочерей и жен угонят на забаву. Этого вы хотите? — Он обвел взглядом притихший пир, грозно насупился и вышел.

Когда полководец скрылся за дверью, гости загудели.

— Это он зря, — степенно проговорил Гармодий, — что отдать самим все Митридату, что римляне отберут — все равно.

— К тому же я слышал, — вставил сухой красноносый сицилиец, — царь Митридат обещал свободу рабам и права эллинского гражданства скифам…

— Римляне всего не отнимут, — успокоительно добавил отец Бупала. — Окончится война — окончится грабеж. А торговать, что с Римом, что с Элладой, все равно: мы купцы, а не воины.

«Да, пир, кажется, удался на славу», — усмехались, расходясь по домам, купцы.

Полидевк провожал Аристоника и Алкея до конца улицы. Архонт ужасался корыстолюбию херсонесцев и просил юного ритора бывать у них запросто: его дочь Иренион играет на кифаре…

V

Хождение в гимнасий стало для Филиппа мукой. Теперь нельзя было в одиночестве бродить вдоль взморья, перепрыгивать с камня на камень, дышать освежающим йодистым запахом водорослей — и это запретили! Агенор строго-настрого приказал рабу, провожающему детей в гимнасий, ходить через город и не пускать мальчиков шататься по взморью.

Никий любил базар, да и раб предпочитал более короткий путь. Суета, шум, гомон, жаркое дыхание толпы не угнетали Никия, как Филиппа, а, наоборот, забавляли и бодрили. Он любил останавливаться перед лавочками керамиков. Глиняные расписанные горшки, золоченые свинки, ярко раскрашенные уточки и петушки, свиристелки приводили его в восторг.

А разносчики ледяной сладкой воды — ярко-красной, оранжевой, травянисто-зеленой! Как они поют! Их колокольчики так и звенят в такт пению!

А медный ряд, где, склонив головы над горном, с обожженными лицами и волосами, перехваченными у висков темной лентой, в синих и алых хитонах искусные ремесленники куют молоточками узорные коробочки, браслеты и диадемы с цветными дешевыми камешками для небогатых модниц…

Влево от медников тянулись ряды со снедью. Шумные, веселые торговки, окликая прохожих, предлагали им жареное семя, орешки в меду, сушеные и вяленые плоды. Молодые толстощекие гречанки прохаживались с высокими корзинками на головах и пели:

— Горячие, горячие лепешки…

Плечистые полунагие рабы рубили на части туши быков, свиней и овец.

Рыбный ряд спускался к морю. Смуглые бородатые рыбаки продавали еще живую, трепещущую рыбу, крабов и черные блестящие ракушки с жирными улитками-мидиями.

В самом дальнем углу базара, точно пещеры сказочных циклопов, зияли черные и закопченные входы в кузницы. Оттуда слышался непрерывный грохот и вырывалось пламя.

На поляне возле кузниц толпились стада овец, пригнанных из степей Скифии. Одетые в короткие, расшитые по краям и на груди кафтаны, в длинные, навыпуск, также украшенные узорами, матерчатые штаны, в остроконечных шапках, отороченных мехом, с колчанами и кинжалами на кожаных поясах, скифы плотно сидели на своих резвых крутобоких лошадках. Молчаливые, настороженные, с обветренными бронзовыми лицами, с рыщущими беспокойными глазами, кочевники всегда будили у горожан неясную тревогу.

Филипп увидел: от толпы скифов отделился молодой всадник. Дорогая накидка из черной, расшитой бисером ткани поверх кафтана, золотые насечки на самостреле и колчане, увитом широкими алыми лентами, обилие золотых блях и ожерелий на всаднике и лошади свидетельствовали о его знатности. Темно-рыжие волосы густой гривой падали на откинутый узорчатый башлык. Всадник горячил коня и тут же, горделиво выпрямившись, привстав на стременах, натягивал поводья. Филипп, удивленный, остановился. Круглое румяное лицо, вздернутый нос, надменный пухлый рот, серо-зеленые улыбающиеся глаза девушки-всадника показались ему знакомыми.

— Ракса! — воскликнул он. — Как ты выросла! Я не сразу узнал тебя!

Ракса опустила голову.

— У нас беда, Филипп, — заговорила она, и ее прерывающийся печальный голос подавил радость встречи. — Дядю Гимера растоптал дикий тур. Дед послал за тобой…

— Я поеду, конечно, поеду! — горячо отозвался юноша. — Вернусь домой. Ты подождешь?