Сказки о невозвратном - [88]

Этот-то, сразу было видно, — правильный, весь такой, как надо. Уж что-что, а выбирать нужную дичь я научилась раньше всего. Тут существует масса примет. Как сидит, как руки держит. Сами руки. Пальцы, волосы, очки. Часы с ботинками — да мало ли их, этих самых верных примет, которые при всей своей незначительности сразу скажут грамотному охотнику — вот оно, твое, можно целиться, выстрел даром не пропадет.

А уж потом, когда охота удачно завершилось, все и подавно известно заранее. Прибрать добычу, спрятать от посторонних ненужных взглядов, содрать шкурку, примериться, осмотреть, распотрошить… Да мало ли что еще. Тоже со временем перестало так уж захватывать, брать глубоко за душу, заставлять сердце биться в нечаянной радости легкого стяжательства. Ну да, поймала, приобрела. Какое-то время теперь можно будет не думать о завтрашнем дне, почивать, так сказать, на с боем добытых лаврах, читать себе спокойно очередной нелепый роман, отвлекаться на глупые мелочи, пока не засвербит по новой где-то нехорошо внутри, не начнет расти, подымаясь, темное ненужное чувство отчаянной пустоты, заставляющее отложить книгу, подняться с дивана, нацепить охотничьи наряды и снова отправиться на поиски добычи в залитых весенним солнцем джунглях большого города.

А что, что — наверняка хочется вам спросить, — что же такое она добывает, ради чего все эти загадочные страсти? Тут, как ни странно, нет никакого единственного ответа, как не бывает одинаковых перьев у двух, даже одной породы, птиц. Раз на раз не приходится, тут уж как выйдет, охота — дело такое. Важно лишь то, что с момента, как выбранная жертва, назвав добровольно себя по имени, наколется, как бабочка на булавку, на мой тот самый взгляд, брошенный на нее сразу из-под темных очков, она становится целиком и безвозвратно моей. Вся — моей. Со всеми мыслями, чувствами, потрохами. Да, и с материальными ценностями, явными и неявными, тоже, куда же без этого, хотя это-то как раз бывает важным только на самых первых порах. К этому привыкаешь быстрее всего, и надоедает оно неизменно самым же первым. А остается — и становится главным, быстро становится, и не отвыкнешь потом, не слезешь с этой поганой иглы, как ни старайся, — именно внутреннее. Душа — у кого она есть, ум, честь или совесть, власть, нрав, стремления и надежды — тут уж как повезет. Даже жадность бывает забавной, честное слово. Жадность, алчность и ложь, несмотря на их странный окрас и резкий запах, если немного привыкнуть… А уж ненависть! По-настоящему прекрасное, сильное чувство, если уметь им как следует распорядиться. И, между прочим, попадается гораздо чаще, чем многое другое.

Что потом со всем этим делать? Да ничего. Что машина делает с залитым в нее бензином? Живет на нем, ездит куда ей надо, существует в пространстве. Вот так и я. Существую, наевшись чужих страстей, почему бы и нет? Честное слово, не хуже чего угодно другого, если не считать, конечно, способа их добычи. Да, собственно, и способ-то сам…

Впрочем, об этом, наверное, надо подробно. А если подробно, то, никуда не денешься, придется вернуться к самому-самому началу, на несколько лет назад, туда, в ту слякотную промозглую московскую зиму, когда я, никакая тогда еще не Мария, а просто Нина Филатова, бежала серым утром на автобус, чтобы успеть заскочить на работу прежде, чем…

Могла бы, разумеется, так уж и не бежать. Работа у меня была — не то что не бей лежачего, но где-то недалеко от того. И, как тот волк, никуда бы от меня не делась, даже опоздай я на свой автобус.

С довольно раннего детства я поняла, что не люблю ничего. В смысле — чего-то делать. Любая сколько-нибудь активная деятельность изначально была мне глубоко отвратительна, и, предоставленная сама себе, я немедленно ложилась на какую-нибудь максимально горизонтальную поверхность из существующих в ближайшем доступе и начинала читать, благо книжка-то у меня была при себе постоянно. А часто даже и не одна.

Читать, читать и читать. Жить в постороннем, вымышленном мире, наполненном чужими ненастоящими страстями, испытывать чужие приключения — что может быть лучше? Ко мне же постоянно приставали, заставляли делать то одно, то другое, куда-то бежать, чего-то созидать — да провалились бы они все! И как только я доросла до того состояния, что смогла громко и вслух им всем об этом сказать — так немедленно это самое и сделала.

Получилось очень неплохо. Все они и в самом деле отстали, не сразу, конечно, а постепенно, но тем не менее. И как-то, подняв глаза от очередной книги, я обнаружила себя, двадцатичетырехлетнюю, совершенно одну в крошечной квартирке где-то у черта на рогах, два автобуса до конечной метро, с дипломом вечернего педагогического института, пустым кошельком и кучей прочитанных книжек, лежащих горками на полу. Да, и ходить между ними нужно было достаточно аккуратно, потому что иначе книжные бастионы, едва задетые, немедленно рушились.

Кстати, примерно тогда же я осознала, что, пожалуй, прочитала примерно все, что хотела бы прочитать. Очень возможно, именно это и было причиной того, что я наконец посмотрела на свою жизнь более-менее ясными глазами. Нет, поймите меня правильно, это не означает, что отныне я должна была перестать читать совсем, вовсе нет, до этого было очень и очень далеко, но как бы… Как сказал однажды древний арабский халиф Омар, отдавая приказ о сожжении великой Каирской библиотеки: «Если содержание этих книг совпадает с Кораном, то они бесполезны, если же отличается — они вредны». Вот так примерно и я. Я прочла то, что мне было внутренне необходимо, и каждая новая книга, ложащаяся в эту груду, была… В общем, ей нужно было обладать очень и очень многим, чтобы я признала ее хотя бы полезной, а такие, увы, попадались уже крайне редко. Если попадались вообще.