Сказки Леты, сборник рассказов - [33]

— Дай мне пакет.

— Что?

Милица дернула к себе пакет, отданный Лорке профессорской женой.

— Мне посмотреть. Дай!

— Да там мелочевка всякая, она ведь тетка уже, а ей понадобились всякие девчачьи штучки, вот и попросила.

В пакете перекатывались тюбики дешевой губной помады, сверкали яркими квадратиками синие и зеленые тени с блестками. И заботливо завернутый, лежал в прозрачном целлофане парик в длинных золотых локонах.

— Особо не ройся. Слушай, а ты видела, у нее синяк на виске, видела? И ссадина через скулу. Упала, что ли.

Лорка хихикнула, отбирая у Милицы пакет:

— Если б кто другой, я б подумала, муж поймал на горячем, наставил синяков. К нам поедешь сегодня? Или снова будешь свои звезды считать? Что молчишь?

Милицу ждал фонарь, он спал днем, но знал, что вслед всегда приходит ночь, которой нужен его свет. Даже такой. Недаром фонари есть везде и их так много. Может быть, каждому — свой фонарь…

— Не могу, дело у меня. Завтра, может быть.

— Отлично!

Лорка чмокнула воздух и убежала.

Этой ночью под фонарем никого не было и — хорошо. Потому что теперь, глядя на черную ногу, толстую внизу и тонко изогнутую кверху, на каплю тяжелого света над серым асфальтом, Милица видела фонарь, а не тех, кто приходит к нему. И когда устали глаза рассматривать сто раз крашеный металл, грубые чугунные завитушки на узкой тумбе, щербатый асфальт и черную решетку в углу двора, сказала шепотом:

— Ты тут всегда, правда? И для всех. Для них и для меня тоже.

Фонарь молчал. Светил, раскинув паутину тусклого света в ночи.

Утром Милица долго копалась в вещах, нашла подаренный мамой свитерок, тугой, в обтяжку. Она тогда разревелась и обиделась на мать, а объяснять не стала ничего, если она такая — не понимает сама.

Перед зеркалом натянула на себя, чувствуя, как тонкая плотная шерсть обхватывает груди, рисуя их, не пряча. Влезла в любимые джинсы. А курточку надевать не стала, просто кинула на руку и повесила на плечо сумку с бахромой.

Продавец в спортивном магазине обрадовался:

— Решила купить рогатку?

— Решила тебя пригласить в кино. Помнишь, сказал, ты лучше рогатки.

— Я лучше, чем сто рогаток! Говори, где и когда.

С ним было спокойно, и потому хорошо. И в кино, где они больше обнимались, чем смотрели на экран, и после, когда гуляли по ночным улицам в совсем другом районе, и она знала, что безнадежно опоздала на метро.

— Вот тут я живу, — показал он на старый подъезд, — ну что, зайдешь?

— Подожди. А тут что у вас?

Проем мед двух домов смотрел на них большим, будто нарисованным сажей, глазом и крыши над ним смыкались.

— А-а-а, это такое особенное место. Хочешь посмотреть?

— Да.

— Только не пугайся, хорошо?

Они пошли через душную черноту, спугнув неразличимую кошку, навстречу тусклому свету фонаря, что стоял, держа на весу тяжелую каплю света и смотрел сверху, равнодушно.

— Ты не бойся, тут никого не бывает. Почти. Иди сюда.

Милица смотрела на щербатый асфальт, решетку в углу старого дворика, тройку мусорных баков у заколоченной двери. Ноги ослабели, и невозможно было сделать шаг. Тогда он прошел вперед, встал, прислонившись к столбу. Развел руки, зовя ее к себе:

— Иди сюда, Милица. Видишь, я тут — для тебя.

— Ты? У столба — ты? Не я?

Свет падал на темные волосы, оставляя в тени глаза, и Милица не знала, что думает он, вставший к столбу — для нее.

Но подошла, через старый двор, в котором запахи превратились в промельки воспоминаний о том, что тут было, и все еще продолжает происходить. Ощущая щербатые трещины в асфальте через тонкие подошвы легких мокасин, вступила в круг тревожного света. И, слушая себя, чтоб не ошибиться и сделать все правильно с первого раза, положив руку ему на плечо, надавила. Смотрела, как запрокидывается его лицо, пока он съезжает спиной по столбу, не отрывая от нее глаз.

И, наконец, увидев его глаза и то, что в них, кивнула, поняв. Медленно размахнулась, вливая движение руки в текущую через них вечность, и ударила по открытой щеке. Слушая звон старого металла, о который — затылок.

СЕРДЦЕ СТЕПИ

О бесполезном

Лета шла по белой дороге, прорезающей степь, как брошенный в траву каменный нож и злилась. Злиться тут было хорошо. Ветер дул прямо в лицо и шумел в ушах, заглушая все вокруг, кроме мыслей. Лезвие дороги, отточенное майским солнцем, плотно лежало под мерными шагами. Никого. Можно размахивать руками и не следить за лицом. Длинная тень шла впереди, ударяла по ступням снизу, подол короткой юбки мотался из стороны в сторону, показывая бедро, другое. Красиво. Ловко.

Веселая злость молчала внутри. Ее нужно было унести в степь, щедро сбрызнутую огромными маками — что росли не куртинками, а сразу — в половину поля, за ней алыми полосами, унести еще дальше — и там оставить.

Лета не оглядывалась, это тоже было частью злости — ушла и ушла, шаги ровные, быстрые, так можно уйти дальше, чем убежать, потому что долго не устаешь. Злость на степной дороге устанет быстрее. Она смотрит вперед Летиными глазами, видит бескрайнее, где травы уже выстрелили из мякоти весны колосья и острыми остями зацепились за лето. Через травы плоскими змеями брошены дороги, и смотреть на них хорошо.