Сказки Леты, сборник рассказов - [35]

Сказки помогают идти. И полотнище уже близко, и видно, конечно, это не дом. Это, наверное, скульптура такая? Одна, посреди степи, подрезанной сбоку возделанным полем. Белая.

И подойдя совсем близко, Лета вспоминает про шею, она ноет, — вот уже сколько минут идет, задирая голову, не имея сил оторвать глаз от лепестка белого каменного пламени, лижущего небо.

А еще — музыка. Не свист и не ноты, а плавное гудение, переплетается лентами, разматывается и снова скручивается. Уже стоя в тени огромного каменного полотнища, изогнутого широкими плоскостями, Лета видит отверстия в краях. В них можно засунуть руку. Ветер набивается в дыры и, протекая камень, гудит.

Эолова арфа.

Она идет вокруг, поднимая голову, оступаясь и скользя по высушенной солнцем траве. Мощный перекрученный ствол — кажется, бетон… Побелен… Давно, вон побелка осыпалась. А на краю, где ствол расширяется, вверх бежит трещина. В нее нанесло земли, и теперь оттуда кивают метелки дикого овса, просвеченные солнечным светом. И два мака — такие красные на белом фоне.

…Человек стоял на другой стороне, на границе света с тенью, спиной к ней. Темный от степного загара, в выгоревших штанах мешком и серой, когда-то, наверное, зеленой рубахе с погончиками на плечах. Один потерял блестящую пуговицу и свешивался на худое плечо, елозя по закатанному рукаву. Темные волосы, длинные и очень густые, заколоты деревянной шпилькой на затылке и несколько прядей свисали на шею, одна на лоб. У ног, обутых в растоптанные пыльные сандалии, — кривое ведро, заляпанное известкой. Он макал в ведро мочальную круглую кисть и широко водил по серым пятнам, где облезла побелка.

Лета переступила с ноги на ногу. Скрипнула и зашелестела под ступнями трава, но ветер и мягкое гудение арфы — не услышит ведь. Кашлять? Или сразу сказать что? А он дернется и уронит кисть, и после будет недоволен, что испугался, а она…

— Устала?

Дернулась и испугалась она. А мужчина смотрел. Улыбка сверкнула на темном лице, будто ее тоже нарисовали кистью и сразу стерли.

— Поможешь?

— Д-да. Конечно! А что надо?

Он махнул кистью. На штанах загорелись белые точки.

— Помажь пока. А я принесу воды. Попить и добавить в побелку, а то одна гуща осталась. И отдохнем.

Она водила кистью по камню, глядя, как загорается на солнце белый цвет и тут же набирает в себя желтизну. Подступал вечер. Еще далеко до заката, до его мерных и медленных безумств в ближнем к нам космосе. Но уже в воздухе растворена легкая, красная с желтым, медь и оттого звонче раскатываются бусины птичьего пения.

С невидимой стороны хлопнула дверь, заскрипело, звякнуло. Темноволосый вышел из-за стены, неся в руках банку с водой, большую, трехлитровую, у нас такие называют «баллонами» и закатывают в них на зиму огурцы и кабачки. Вода под самый край, плескалась от шагов и на рубахе темнели мокрые пятна.

— Попей, чистая.

Лета глотала, постукивая зубами о стекло. Он придерживал дно и улыбался, рассматривая поверх круглого края. Пила и думала, что здесь, вот сейчас, любую мне воду. Нестрашно. И очень вкусно.

…Оторвалась и вытерла мокрые губы и щеки. И тоже улыбнулась. В ответ по его лицу с округлыми детскими щеками, красивым ртом, из углов глаз веером разошлись щурки. Прикрытые черными прядями волос на потном лбу тонкие морщины говорили: не двадцать пять, как по глазам, скорее уж к сорока, а, может, и к тем еще несколько. Когда поворачивал голову, глаза просвечивали желтым насквозь. Смотрел прямо — зрачки тонули в карей темноте.

Познакомиться… Всегда проблема, когда прошли первые разговоры и надо дурацкое «дакстатименяЛетаавас». И она спросила:

— А это что?

— Это? — он поднял голову и посмотрел на каменное белое крыло, от которого по загорелому лицу скользнула тень.

— А как думаешь?

— Я не знаю.

— Тогда придумай.

Присел на корточки и стал подливать воду в ведро. Поставил банку на траву, поворочав, чтоб не упала, и помешал жижу палочкой.

Одна рука у Леты уже была испачкана белым и она вытерла ее о подол, запачкав и ногу. Потом подняла голову и стала смотреть на плавные изгибы, уводящие глаз в небо. Хотела сказать, конечно, это крыло. Или цветок. Потому что похоже. И еще — эолова арфа…

— Это Сердце степи, — сказала. Голос получился уверенным.

Сидя, он поднял лицо, сверкнул улыбкой и не стал ее стирать.

— Ага. Так. Как узнала?

— Само сказалось.

— Вот и молодец оно. Правильно сказалось. Да ты сядь, устала ведь? Я домажу, что осталось, и будем чай пить. Хочешь?

— Да.

— Не торопишься?

— Нет.

Она села, вытянув ноги по колючей сначала, но, если потерпеть, то быстро приминавшейся, становясь хорошей для тела, траве. Расправила подол, подвернув края потуже, чтоб нигде не задирался. И, кажется, покраснела, когда он заметил и улыбнулся.

Степь приблизилась. Если лечь, то перестанет ныть спина, а ковыль встанет на уровне глаз и в него можно будет пойти и заблудиться. Пока лежишь… смотришь…

— Не засни там, голову напечет.

Она вышла из зарослей ковыля, чувствуя, как тянется он напоследок провести по спине тонкими нитками, опушенными белым мехом, и моргнула.

— Кажется, уже…

— Иди сюда, тут можно прислониться.

На солнечной стороне он постелил старый ватник, чтобы сидеть, опершись спиной о стебель бетонного крыла. Солнце висело чуть выше напротив, опушенное лучами, как ковыльным мехом. И уже загорались от брошенных ниже лучей верхушки травы. Чуть в стороне от вытянутых ног был круглый очажок из обломышей ракушечника и теперь там скакал и сердился еле видный огонь. Просился за камни. Но прихлопнули сверху старый железный лист, придавили чайником. Серый алюминий в царапинах, на крышке оплавилась и стерлась черная пуговица из пластмассы.