Сказки Китая - [91]

— Ай-я, папа, ай-я, мама! — Вполшага бредет, вперед тащится.

Солнце уже скоро за гору собралось садиться, добрался он только до маленькой деревушки. Вошел в деревню и сел на землю. Отдышался, вытащил из кармана маленькую бамбуковую трубочку и стал ею как попало по земле чертить. И вправду, этот хитрый товар волшебным оказался. Не успел одну картинку нарисовать, сразу человек пять женщин с детьми подошли. Рисовал, рисовал, народу и впрямь собралось немало. Обрадовался в душе Афу, словно и не было прошлых неудач, а сразу несколько вьюков денег выиграл. Давай дальше рисовать, рисовал, рисовал, людей еще больше стало, а денег никто не несет. Стал он кричать, приговаривать:

— Хитрый товар, хитрый товар, в день зашибаю денег вьюк. Кому надо иероглифы писать, скорей деньги тащи!

Раз прокричал, никто не шелохнулся, два прокричал — никто денег не несет. Три, четыре, пять раз крикнул — все кругом смеяться стали. Семь, восемь, девять… От крика губы пересохли, язык к гортани прилип, а все не видать никого, кто бы деньги нес. Солнце вот-вот сядет, а все никто с ним не заговаривает.

Потихоньку и небо потемнело, и народ разошелся. А в деревне той ни харчевни, ни постоялого двора нет. Ну а молодой хозяин? Как говорится, и наелся вдоволь, и счастьем насладился, «папа-мама» сколько ни кричи, все равно, конечно, сыт не будешь.

Да только из всех талантов у Афу один этот остался — знай себе глотку дерет да слезы из глаз пускает, «папа-мама» изо всех сил вопит.

Разбитая пиала

узбекская сказка

Давным-давно правил в Коканде жестокий хан Мадали. Богатствам его счету не было, но дороже всего ценилась его пиала. На ней был такой тонкий орнамент, что без увеличительных стекол, сделанных китайцами, его невозможно было разглядеть. Пиалу эту сделал самый лучший хорезмский мастер еще тысячу лет назад. Как жаль, что никто не выучился его ремеслу! Оно умерло вместе с мастером. Во дворце у хана Мадали эта драгоценная пиала стояла на золотой подставке, излучая изумрудное сияние. Сто отважных воинов днем и ночью охраняли ее.

Однажды хан с победой вернулся домой и велел трубить в рог. Музыканты подняли к небу самый большой рог. От его могучего рева задрожали стены дворца. Пиала упала на пол и разбилась. Услыхал хан это печальное известие и пришел в ярость, из ноздрей у него даже показалось пламя. Три дня не выходил он за ворота. А на четвертый велел призвать во дворец лучших мастеров и приказал им склеить пиалу так, чтобы не было ни одной трещинки.

Гончары отказались. Но хан стал топать ногами, бить кулаками в грудь и ругаться:

— Бесполезные твари, если на чашке будет хоть одна трещинка, я велю повесить каждого третьего из вас!

Никто не осмелился перечить хану. Собрали гончары осколки в мешочек и печально побрели домой. Весь вечер они возились с осколками, но даже самый старый и опытный мастер ничего не мог придумать. Когда рассвело, из гончарного ряда донеслись печальные вздохи и плач.

Тогда вышел старший из гончаров — Чернобородый Али и, заткнув уши, закричал:

— Не нужно плакать! Хан жесток, но слезами горю не поможешь. Может быть, старый Усман что-нибудь придумает. Ему уже сто лет, а он по сей день каждую пятницу привозит на базар целую тележку горшков. Тот, кто знает в них толк, готов отдать двадцать монет за каждый горшок. Потому что даже в знойный летний день вода в нем как горный лед.

Гончары вскочили на коней и помчались в далекий кишлак искать старого Усмана. Старый гончар усадил гостей на кан и велел своим ученикам — они приходились ему правнуками — подать чай. Гончары выпили уже по двенадцать чашек, а старик все вертел своими огрубевшими пальцами черепки ханской пиалы. Солнце клонилось к западу. Наконец старик покачал головой и сказал:

— Нет, эту пиалу не склеишь!

Заплакали гончары, а старший из них. Чернобородый Али, воскликнул:

— Никто теперь не спасет нас!

— Ай нет, — поспешил сказать старик, — я не дам вам умереть! Пойдите-ка вы к хану и попросите у него отсрочку на год. Год — срок большой, может быть, мы что-нибудь и придумаем!

В тот год никто не видел старого Усмана, целыми днями сидел он дома и даже за ворота не выходил. А гончары со страхом в душе ждали последнего дня срока.

Незаметно пролетели триста шестьдесят четыре дня, и наступило утро триста шестьдесят пятого. Гончары со всего города собрались на площади; на женщинах были голубые паранджи. В это утро дети плакали особенно громко. Жестокий хан не знал, что такое любовь к людям, никогда никого не жалел. Он велел приготовить плаху и приказал палачу принести веревки покрепче. Воины забили в барабаны, объявляя о начале казни. У гончаров пропала последняя надежда.

Но в этот миг люди увидели Усмана. Старый гончар спокойно ехал на осле, а следом шли его внуки и осторожно несли большой сверток.

Прошел всего год, но как постарел Усман! Руки его дрожали, глаза потускнели. Он, как всегда, поздоровался со всеми и тихонько опустился на ковер рядом с гончарами, потом махнул рукой, и внуки развернули сверток. О, чудо! Гончары увидели драгоценную ханскую пиалу. Черепки, которые стоили не больше чем горсть земли, вновь превратились в ни с чем не сравнимую драгоценность. Как ни переворачивали гончары пиалу, сколько ни стучали по ней камушком, поверхность ее оставалась гладкой, без единой трещины, она лишь издавала мелодичный, чистый, серебряный звук. Звук этот вызывал безмерную радость в сердце каждого, заулыбались спасенные гончары. Слезы счастья полились у них из глаз, и они запели ликующую песнь.