Сказки Бустаная - [30]

Потом он пошёл к дому Узиэля. Там, конечно, не было никакой осады и шума. Может купцы что-то и открыли, и даже что-то предприняли, но явно не то, что им приписывали сплетни.

А вот то, что Узиэль был дома, было настоящим чудом. И хорошим знаком.

Узиэль был непривычно тихим и подавленым, сидел сгорбившись на огромной подушке и глядел в пол. То ли тени так легли, то ли Моше был в подходящем настроении, но сейчас он бы назвал это лицо «благородным».

Моше медленно и с достоинством, как подобает обречённому, поделился своей жертвенной мыслью с бывшим хозяином. Где-то с середины лицо у того стало кривиться, постепенно возвращаясь к своему обычному выражению, и совсем к нему вернулось, когда Узиэль наконец поднял голову и, перебив Моше, устало спросил:

— Ты что, совсем дурак?

Дальнейший разговор ничего не дал. С горьким разочарованием Моше смиренно попросился переночевать перед отъездом в пустыню и, получив равнодушное разрешение, отправился заканчивать укладку припасов в мешок.

Он вернулся в дом Узиэля уже в темноте. Молча кивнул отперевшему дверь Натану и тут же устроился на любимом месте возле очага.

Волнение, да что там — смертная тоска и дикий страх, долго не давали ему уснуть. Наконец он рухнул в муторный и тяжёлый сон, как в колодец со стоялой водой.

Неожиданно проснувшись, Моше почувствовал, что лежит на спине, не на циновке, а на очень жёстком ложе. В тёмной комнате стояла жара и сильно пахло свечами, факельной гарью, благовониями, потом и ещё какой-то гадостью, вокруг плавали слабые отсветы и было много людей. Это был не сон.

Моше лежал с полуприкрытыми глазами, боясь пошевелиться, чувствуя, как на него с бормотанием накладывают всё новые и новые руки, наполняясь чужой тяжестью как чаша старыми и частично фальшивыми монетами. Было тяжело лежать, тяжело дышать, всё тело тупо ныло, а душа лежала внутри сырым камнем и придавливала к ложу, не давая встать. И где-то глубоко внутри тлела радость: Узиэль согласился! Сделал вид, что отказывается, а потом согласился! Его жертва принята: люди пришли как встарь, отдать свои грехи обречённому на смерть в пустыне. Он так и знал, что обряд не умер вместе с разрушением Храма, что что-то такое сохранилось. Он так и сказал Узиэлю с печальной и гордой улыбкой: «Позволь мне снова стать „мулом“ и облегчить ваше тяжкое бремя». Он ни на что больше не способен, так пусть хоть унесёт с собой грехи многих горожан и так поможет им в сражении! Это почти то же, что умереть во славу Веры. Интересно, Узиэль расскажед когда-нибудь Шаалтиэлю?

За этими мыслями он и не заметил, как заснул. А проснулся уже только ранним утром, твёрдо зная: это был не сон.

День был равнодушно-солнечным и ярким, на верблюжьей площадке стояла жуткая, равнодушная суета, будто подчёркивая этим неважность близкой смерти Моше. Вокруг валялось столько тюков и мешков, будто полгорода снималось с места. Погонщик смотрел волком, никак не мог наговориться с приятелями, всё время куда-то отбегал, и Моше страшно боялся, что он откажется ехать. Сам Моше впал в тревожное оцепенение, из которого его вывел толчок: всё было готово, мешки приторочены, погонщик желал получить задаток и ехать. Моше дал ему монету, влез на верблюда, и они отправились.

Через несколько часов природа стала больше соответствовать смертной тоске Моше: задул горячий ветер, мир заволокло серо-жёлтой пылью, небо с шорохом тёрлось о землю. Дышать стало нечем, в воздухе висел песок, кости плавились от муторного жара, солнце превратилось в слабый блик на медном небе. Как ни странно, Моше почувствовал одновременно облегчение и дикий страх.

Верблюд вдруг резко отшатнулся в сторону и с диким рёвом понёсся, сменив направление. Моше чуть не сбросило на землю, погонщик, ругаясь, пытался заставить животное развернуться, но верблюд ревел всё истошнее и опрометью бежал куда глаза глядят. Оглянувшись, Моше тоже заорал от ужаса — песок справа от них извивался десятком молниеносно ползущих огромных змей и было совершенно непохоже, что это только ветер и песок. Погонщик тоже заметил змей и, страшно закричав, погнал и без того бегущего из последних сил верблюда.

Через некоторое время твари исчезли, причём и ветер стал дуть не в одну сторону, а беспорядочно. Погонщик старательно отводил глаза: ему явно не хотелось думать, что ветер и песок сыграли с ним шутку. Ещё долго верблюд бежал быстрее, чем обычно, пока не лёг на песок.

Погонщик даже не пытался его поднять, просто сел рядом. Воздух наполнился чёрной рябью, будто в воздухе летала саранча, они сидели, согнувшись, прикрыв лица тряпицами, слушали вой ветра и шорох песка.

Чуть потемнело и похолодало. Верблюд поворочался и встал на ноги, осыпав их тучей песка. Погонщик осмотрел животное и подошёл к Моше:

— Значит так, я потерял из-за бури дорогу. Нам надо сложить вместе наши запасы и брать из них поровну, только самую малость. И ещё: я хочу получить сейчас вторую часть платы.

Всё было ясно.

— Но ведь каждый покупал припасы на свои, почему… — начал Моше на всякий случай. Погонщик захохотал в ответ:

— Сволочь! Я знал, что ты жадная и лживая сволочь, просто хотел проверить! Хотел вывести тебя отсюда, но теперь… Незачем делиться с такой мразью, не может быть никаких обязательств перед такой тварью! — и он выхватил нож, медленно надвигаясь на Моше. Тот тоже достал нож из-под одежды, выставил его вперёд и, чуть пригнувшись ждал. Его рука дрожала, но страха он уже не чувствовал. Погонщик остановился, поглядел на нож, оглянулся на верблюда и, ухмыльнувшись, сказал: