Уходи навсегда от безумства сражений и битв,
Уходи в те сады, что цветут в плодороднейших землях,
Уходи же со мной, все печали свои позабыв,
Уходи! Жар любви объясняет души устремленья!
Купец замолчал, заломив руки, ожидая её ответа. Изольда рассмеялась мягким, переливчатым смехом.
— И это всё, купец? Ради этого ты всё затеял? Знай же, что я жена своего мужа, и благодари Господа, что не велю я моим людям схватить тебя и бросить в темницу за дерзкие слова! Прочь, купец!
Она развернулась, так что колыхнулись полы плаща, и зашагала прочь. В душе её облегчение боролось с разочарованием, а ненужная кольчуга вдруг стала смешной и тяжёлой. Герцогиня уходила по мозаичному полу вглубь дворца, погружаясь с каждым шагом в уютные мысли о звёздах, доме, детстве, отдаваясь воспоминаниям, о тихом скрипе верёвок, за которые подвешена была колыбель, и тихому голосу матери, которая просиживала, порой, бессонные ночи, баюкая младенца, её младшего брата. Мысли о далёком, оставленном доме приходили сами собой, и герцогиня отдалась им, оставляя позади залитую алым багрянцем площадку, с которой сир де Крайоси уже увёл Джабраила аль Самуди.
Что же до Джабраила, то он покидал знакомый когда-то дворец, кляня себя последними словами, равняя себя в уме с ишаком, и с верблюдом в сообразительности. Отчего так ослепил его прекрасный образ северянки, отчего заслонил небосклон мысли настолько, что не сумел он додуматься, что герцогиня не станет встречаться с ним с глазу на глаз, что слова его непременно достигнут чужих ушей? Отчего не придумал заранее способа намекнуть, дать одной только ей угадать смысл спасительных слов! Отчего на ум ему пришли лишь безумные рассказы о снах и любовные стихи, какие более пристало бы произносить, заглядывая волоокие глаза юной дочери какого-нибудь харчевника в каком-нибудь занесённом песком городе на краю земли, отчего? Но отступать было поздно, Джабраилу оставалось ждать, и он в отчаянии уходил от сурового взора рыцаря по извилистым переулкам ночной Асиньоны, и в сердце его боролась надежда, что Изольда поверит ему, и страх перед тем, что рыцарь поймёт весь его замысел. Уж не лучше ли тогда было и вовсе молчать, притворившись безумцем?
Следом за ночью настало утро, а после оно сменилось жарким днём, но к вечеру ветер опять принёс грозу и прохладу: осенью погода переменчива в Святой земле. Менялась она не раз и не два, а Джабраил всё ждал, но вот однажды странный путник показался, чуть свет, на улицах Асиньоны. Он ехал на высоком широкогрудом коне в простой сбруе и с потёртым седлом, сам он был одет так просто и бедно, что непонятно было, христианский ли он паломник или урождённый в Асиньоне нищий: если бы не могучий конь, чьей стати могли позавидовать многие, добрые люди Асиньоны, может, и накормили бы путника чечевичной похлёбкой. Лицо путник прятал под глубоким капюшоном и сторонился стражников, но что в этом удивительного, когда город захвачен, и то и дело то тут, то там, северяне и южане обнажают отточенную сталь?
Держась сперва в тени раскидистых пальм, а после — городской стены, путник пробрался через затейливые переходы и проулки к бедной части города, где селились ремесленники, из тех, кому не улыбнулась удача, торговцы всякой всячиной, честные бедняки и разномастные воришки. Ещё жили в этой части Асиньоны гадалки, ведьмы, колдуны и предсказатели, которые добывали себе пропитание, обманывая доверчивых путешественников. Да только поди докажи простаку, что его надули! Он будет плеваться слюной и рвать себе бороду, доказывая, что есть среди всех мошенников и плутов в славной Асиньоне одна колдунья, которая зря слова не скажет, а что скажет, то и исполнится. Не иначе как к ней, к старухе Лисаале, чья кожа давно превратилась в бурый пергамент, а волосы — в полупрозрачный пух, и ехал странный путник, расталкивая широкой конской грудью без дела шатающихся по узким проулкам зевак.
И верно: путник, проплутав по закоулкам, проходам и подворотням, очутился, держа коня в поводу, во дворике, окружённом кривоватыми стенами, застланном циновками и полосатыми ткаными коврами, совсем уже выцветшими от палящего солнца. Такой же полосатый ковёр служил навесом, а в его тени, насколько могли различить глаза путника, сидела закутанная в шали, платки и тряпки старуха.
Путник склонил голову и шагнул под навес: в ноздри ему ударил кислый запах немытого тела, и вместе с ним — тяжёлый дурман курений.
— Скажи, старая, где мне найти Лисаале? — обратился путник к старухе, и выговор выдал в нём чужака.
— Зачем тебе Лисаала? — спросила старуха шепчущим, сиплым голосом.
— Об этом я поговорю с нею.
— Знай же, — рассмеялась старуха в ответ, — что я и есть Лисаала.
Тут путник шагнул вперёд и наклонился, схватил старуху за плечи и поднял из кучи тряпья, будто ворону из гнезда. Сиплый смех перешёл хриплый кашель, любопытство и страх смешались на безобразном лице. Путник между тем оглядывал её внимательно и придирчиво, словно покупку на базаре, наконец, разжал хватку, позволяя старухе рухнуть назад, в своё разорённое гнездо.
— Ты не она, — обронил путник, а старуха, перестав кашлять, запричитала:
