Сказка о востоке, западе, любви и предательстве - [10]

— Ишачий сын! Пустое вымя! Сушёное дерьмо, вот ты кто! Честные люди Асиньоны, вы видели, что он сделал со старой Лисаале, видели, как оскорбил её? Пусть пески поглотят тебя, вражье племя, шайтанова приблуда! — вопила своим сиплым шёпотом старуха, будто во дворике было кому её слушать.

— Уймись, Сальма, — послышался вдруг другой голос, и путник обернулся, чтобы увидеть, что цветастый ковёр, закрывавший одну из дверей, из тех, что выходили во двор, отодвинулся, и на пороге появилась скрытая тенью женщина. — Иди за мной, твоя светлость, я Лисаала, — сказала она, то ли от незнания, то ли нарочно исказив герцогский титул.

И герцог, фыркнув, пошёл за ней. Пока глаза его привыкали к полумраку душной комнаты, Жоффруа пытался понять, как старуха узнала его? Он старался держаться как обычный путник, бедный рыцарь, прибившийся к походу в Святую землю в поисках спасения души, богатства и славы. Мало ли таких в городе? Да вся Асиньона наводнена ими, безземельными смельчаками. Однако же старуха узнала его — откуда? Кто-то выдал. Или ведьма и вправду невеста дьявола, чёрт её побери: подумав так, Жоффруа звучно сплюнул себе под ноги.

— Что ты хочешь от старой Лисаале, жестокий человек? — спросила старуха. Жоффруа так и не различил в полутьме её лица, но голос был мягкий, спокойный, старческий.

— Я хочу, чтобы ты помогла Господу услышать мои молитвы, старая. Пусть жена родит мне сына.

Старуха молчала, герцог ждал. Он тяжело и шумно дышал, в комнате было душно, и пот мигом проступил на его лбу, стал солёными ручейками стекать вниз, заставлял бороду нестерпимо чесаться. Старуха заговорила, в тот самый миг, когда он уже собирался схватить её за костлявые плечи и потребовать ответа.

— Тебе придётся заплатить за это.

— Ты хочешь платы?

— Чего ещё ты ждал от невесты дьявола, дочери сатаны? — рассмеялась старуха в ответ спокойным, невесёлым смехом, и герцог вздрогнул, ибо в этот миг ему показалось, что старая заглянула к нему в душу. — Ты заплатишь.

Теперь замолчал герцог. В душе его боролись разные намерения, боролись смутно, подспудно, не находя выражения в словах, но боролись недолго. Герцог уже решился на всё, когда переоделся простым странником и отправился ранним утром по Асиньоне в поисках старой Лисаале, о колдовской силе которой не говорил лишь немой.

— Заплачу.

— Тогда жди, — ответила Лисаала.

И герцог ждал, уперев взгляд в лицо старухи, едва различимое, расплывчатое, будто и вовсе выдуманное. Было душно, кружилась голова, в жарком воздухе мешались запахи благовоний, вина, пота и копоти. Герцог старался разглядеть её лицо, и от напряжения перед его глазами поплыли цветные круги, комната будто разом навалилась на него, стены закружились в медленной пляске. Голос старухи бормотал что-то неразборчивое, набирая силу с каждым повтором, подчиняясь внутреннему биению. Кровь в висках стучала, обозначая каждое слово, сверкнули во мраке белки старушечьих глаз, герцог отпрянул и, не чувствуя ног, повалился на пол.

Поднялся — казалось — тут же, гаркнул что-то, больше чтобы проверить голос, и старуха заговорила:

— Родит жена сына. Теперь плати. И мне дай десять дирхемов.

Герцог бросил ей кошелёк с тридцатью, и тот глухо звякнул о стол.

— Ежели не родит, из-под земли тебя достану.

— Ступай, ступай, — отвечала старуха, будто услышала что-то своё. — Тут душно и тесно, вот голова и кружится. Пойдёшь на волю, надышишься, ступай…

Голос её звучал как заклинание, неотвязно преследуя слух Жоффруа, пока он выходил со двора и плутал в переулках.

Ах, знал бы герцог, что если сумела узнать его старая Лисаала, то и другие могли распознать в одиноком путнике его светлость герцога Жоффруа, что пустился в бездумной храбрости один по беспокойным улицам Асиньоны! Едва только герцогский статный конь степенно прошагал в подворотню, заставляя всадника низко наклониться в седле, чтобы не расшибить лоб, путь ему преградили трое, по виду — асиньонцы, в руках длинные копья. Герцог заметил их слишком поздно, и сперва решил вдруг, что те хотят говорить, отчего промедлил дольше, чем следовало, и опомнился, только когда самый рослый из троих ударил его копьём. Спасла кольчуга и выучка: Жоффруа успел слегка повернуться, и удар пришёлся вскользь. Он протянул руку к притороченной к седлу куче тряпья, и выхватил из неё меч, но противники наступали: один ударил коня в шею, и тот взвился на дыбы, громко и жалостливо заржав. Жоффруа едва удержался в седле, но копейщик поплатился за свою наглость: герцогский меч лишил его нескольких пальцев.

— Стража! Стража! — заревел Жоффруа, и оглянулся: как раз вовремя, чтобы отразить нацеленный в спину удар. Сзади было ещё двое противников — или трое, он не разобрал. Кровь ударила герцогу в голову, он слышал дыхание смерти, и дыхание это, будто дурманящий настой из трав, будто креплёное вино, лишило его чувства боли, не оставило страха. Герцог послал коня вперёд, на выставленные копья, прыжок, другой: и удар, который выбросил его из седла, заставил перелететь через голову взбешённого коня, грузно удариться о землю.

Жоффруа вскочил на ноги и, оглушённый, стал водить мечом из стороны в сторону: перед глазами всё плыло и двоилось, голова кружилась до тошноты, но рядом был враг, герцог чувствовал это. Жоффруа ударил его, с удовольствием ощущая, как меч рвёт ткань и проходит сквозь плоть. Но тут же копьё толкнуло его в плечо. Удар показался тупым, беспомощным, будто били древком, и герцог дёрнулся, отмахнулся мечом.