Сказка Гоцци - [28]

Бабушка была всем довольна и этим поставила подкомиссию в тупик: «А чего же вы едете тогда? — спросил Гнатюк. — У меня сын был в 62 странах, и ни в одной не остался! А вы едете?»

Бабушка объяснила и хотела положить партбилет, но ей сказали, чтобы она его взяла немедленно назад, так как ее еще не исключили…

Дальнейшим этапом была комиссия по подготовке бюро. Состав был тот же. Гнатюк опять рассказал о моряке-сыне. Бабушка опять объяснила, комиссия вновь ничего не понимала и стала уговаривать бабушку остаться…

— Куда вы едете, в такую жару? — сказал полковник Сизов. — С вашим сердцем? Вам же там раз-два и… Вы понимаете, о чем я говорю?

Бабушка не понимала и вновь пыталась положить билет, но ей опять сообщили, что и это не исключение, и предложили билет забрать…

— Когда ж вы меня исключите? — робко спросила бабушка.

— Когда найдем нужным, — ответил Сизов, — может, вообще не исключим…

Бабушка вновь вернулась домой с партбилетом…

Она хотела его выбросить в форточку, но дедушка сказал, что такое исключение будет недействительным.

Через неделю пришла бумага от Сизова. «Бюро — в четверг», - сообщала бумага. Бюро — это было уже серьезно, это вам не какая-нибудь подкомиссия, оно, если захочет, может и исключить… У нас затеплилась надежда.

Члены бюро искали против бабушки компрометирующие материалы: не была ли она троцкисткой, не призывала ли к восстанию, не торговала ли левым товаром или, может, даже гашишем, — ничего такого не было. Бабушка была чиста, и члены бюро ходили мрачные. Один из членов предположил, что бабушка берет взятки, но его вовремя остановили — для поступления в школу взяток пока не нужно было. Вот если б она преподавала в институте — тогда другое дело…

Из компрометирующих данных было найдено два. Во-первых, бабушка всегда равнодушно проходила мимо алкоголиков нашего двора, и, вместо того чтобы вызвать дружинников, давала им конфеты, а иногда и граненые стаканы. Во-вторых, бабушка регулярно пела «Интернационал» не только без голоса, но и без души…

Пока шла подготовка к бюро, весь двор уже знал о нашем решении. Дворничиха перестала подметать под нашей дверью и выносить мусорное ведро, стоявшее на лестничной площадке, нашего папу дважды обозвали Голдой Меир и один раз Моше Даяном, домохозяйка Савицкая из 9-й квартиры заявила, что бабушка распяла Христа, а дедушке предъявили обвинение в отравлении Горького…

Полковник Сизов перестал с нами здороваться, принципиально запирал перед бабушкой дверь, шагал у себя наверху в подкованных сапогах и ставил военные марши на полную катушку. Громче всего гремело «Артиллеристы, Сталин дал приказ». Может, мы все ошибались — и он был артиллеристом?..

Мы готовились к бюро всей семьей, готовя ответы на провокационные вопросы, умоляли бабушку не поддаваться ни на какие провокации и во что бы то ни стало сохранить спокойствие.

— Мы должны дотянуть до Израиля, — говорили мы, — доплыть до берега. Помни и береги свои нервы.

Бабушка об этом помнила, но нервы не берегла. Такая уж у нее натура.

Бюро проходило бурно. Вначале, как всегда, одобрили решение очередного пленума, затем осудили израильскую агрессию, потребовали вывода войск со всех захваченных земель и перешли к бабушке.

Состав был тот же, что и комиссии с подкомиссией, плюс еврей Соломон Певзнер, зубной врач на пенсии, лейтенант запаса.

Больше всего надежд бабушка возлагала на зубного врача — как-никак еврей, в обиду не даст.

Сизов опять с выражением прочел бабушкино заявление, как будто о нем никто не слышал. Они это заявление уже наизусть знали.

— Что будем делать, товарищи? — Сизов хрустел новыми начищенными сапогами. Члены бюро смотрели на бедную бабушку, как волк на Красную Шапочку — они буквально хотели ее скушать.

И тут встал Певзнер. Бабушкина надежда и спасение. У нее отлегло от сердца.

— Мы, еврейский народ, — его голос звучал, как бормашина, — с глубоким возмущением узнали о новом акте израильской военщины!

— Соломон Васильевич, — перебил его Сизов, — у нас на повестке дня Сарра-Рейзел Гольденвизер!

Произнести бабушкино имя полностью стоило полковнику немалых усилий.

— Виноват, — сказал Певзнер, — я только что с митинга, виноват…

Он стал смотреть на бабушку, готовя что-то особенно гневное. Он не торопился. Он хотел сказать это с пафосом.

— Бикицер, — сказала ему бабушка, — мне складываться надо.

Она уже поняла, какого защитника имеет в лице бывшего зубного врача.

— Клейми меня, но бикицер…

— Мы, евреи великого Советского Союза, с негодованием узнали о поступке Сарры-Рэйзел Гольденвизер, — опять заработала бормашина.

Бабушке стало тошно.

— Простите, — перебила она. — Как поживает ваша дочка в Тель-Авиве? Она уже вроде работает?..

Наступила пауза..

Два полковника и майор грозно смотрели на лейтенанта запаса. Певзнер собрался, как когда-то перед удалением зуба.

— Если вы имеете в виду Фаю, — сказал он, — мне она не дочь. Во-первых, с ее матерью я развелся еще до войны, а во-вторых, я от нее отрекся…

Певзнер гордо сел. А Сизов — встал. У Сизова открылся нюх.

— У вас есть еще дети? — спросил он.

Певзнер понял, что ему пришел конец.

— Есть, — торжественно произнес он, — но я от всех отрекся…