Скажи смерти «Да» - [6]

Я застыла, помня, что обманула его: за несколько месяцев до этого случайно сказала ему, что Валентино — поклонник нетрадиционного секса, и Кореец начал меня озабоченно расспрашивать про Версачи. А я, хотя и не имела представления о склонностях того в интимной сфере, определенные подозрения испытывала — у меня вообще такое ощущение, когда смотрю разные показы, что большинство мужчин-модельеров в постели предпочитает мужчин. И когда Кореец напрягся, поняла, что он, к голубым относящийся однозначно — для него, девять лет просидевшего в зоне, хуже слова “пидор” ругательства нет, разве что синонимы типа “педрила”, “петух” и тому подобные, — может весь свой шикарный гардероб уничтожить. Успокоила его, сказала, что слышала, что у Версачи куча жен была и детей масса, и все такое. И тут такой пассаж.

Он, по-моему, не сразу понял, о чем речь, — заинтересовался только, когда фамилию любимца своего услышал и слово “гей” рядом. Английский у него дай бог, недаром заставляла его разговаривать только на этом языке — и в конце репортажа, весьма, кстати, длинного, только почувствовала на себе его тяжелый взгляд.

— Ты смотри, и этого подозревают, — произнесла с деланным удивлением. — Ну и мания у них: чуть что, так голубой. И чего докопались до человека?..

Но Юджин все молчал, и взгляд все тяжелей становился — прямо физически чувствовала, как он на мне лежит, все сильнее сжимая, сдавливая.

— Ты как знаешь, а я всему этому не верю, — заявила спокойно, как ни в чем не бывало. — Завтра нам сообщат, что основатель фирмы “Мерседес-Бенц” тоже был голубым и что нынешний ее владелец по традиции предпочитает мальчиков…

Я прямо ощутила, как он дернулся, — может, ему все равно, что у меня пятисотый кабриолет, но у него самого триста двадцатый, мерсовский джип, стоящий, кажется, тысяч сто. А потом напряжение таять начало медленно-медленно, как принесенное в комнату мороженое, только вынутое из морозилки. Когда невидимые капли по ковру застучали, я телевизор выключила и невозмутимо пошла искупаться, надеясь, что все обошлось. А минут через пять Кореец ко мне присоединился — и в силу природного безразличия к средствам массовой информации подробностями интимной жизни Версачи больше не интересовался, хотя после этого проехаться по магазинам особого желания не изъявлял. Вернее, со мной ездил, конечно, — он меня всегда везде старался сопровождать и дико ненавидел, когда я одна куда-то выбиралась, — но себе ничего не покупал. Пока я как бы случайно его мимо одного бутика не провела, и не позвала туда, без слов, и уже там обратила его внимание на рубашку от Версачи — и правда дико красивую и соответствующей стоимости, порядка штуки баксов.

— Не желаете ли, — говорю, — приобрести себе, мистер Кан? Всегда мечтала, чтобы у вас такая была. Хотите куплю вам ее в подарок?

Он нервно качнул головой, но примерил все же по моей просьбе и ничего не сказал, пока я расплачивалась.

Еще год назад он бы точно взорвался сразу после передачи и искромсал бы весь свой гардероб самым острым ножом, словно прокаженный к нему прикасался, — а тут поцивилизованней стал и, наверное, потерпимей. Благодаря чему и любуюсь сейчас его халатом, в который раз отмечая, как он ему идет.

Не могу ручаться, что он сейчас чувствует, после этой вечеринки, — хоть он и говорит давно уже, что мы с ним похожи, я до конца в этом не уверена. У меня внутри пусто, и эмоций никаких нет, кроме тихой, легкой грусти. Впервые за весь вечер я одна — не считая его. Но он не в счет, поскольку самый близкий человек на свете, и я так привыкла к его постоянному присутствию рядом, что сейчас мы как бы одно целое. Бывает, конечно, что мне хочется побыть одной, но все реже и реже, и уж точно не сейчас.

А он, кажется, понимает, что у меня внутри, — уходит в дом и возвращается с бутылкой виски, льдом и стаканами. Молча откупоривает “Джека Дэниэлза”, щедро плещет в стаканы причудливой неправильной формы — расплывчатые четырехугольники с нечеткими, чуть волнистыми краями, с толстыми стенками и дном, — аккуратно опускает в них лед, и я вдруг вижу, что делает он это с неподдельным интересом, занося льдинки над стаканами, отпускает их бережно, глядя на реакцию потревоженной поверхности, на то, как желтая жидкость расступается перед натиском грубой белой силы, а потом смыкается вокруг нее, начиная медленно уничтожать инородное тело. Я думаю о том, что может символизировать эта картина, и, будь я менее аполитичной, решила бы, что победу желтой расы над белой. Кстати, корейцы ведь желтая раса…

— За Вадюху, — говорит он по-русски, и я киваю, молча благодаря его за то, что он думает о том же, о чем и я, словно читает мои мысли.

— За мистера Лански, — отвечаю по-английски, поднимая стакан на уровень глаз, — не чокаясь разумеется. Здесь так не принято, да и в России, кажется, не чокаются, когда пьют в память о покойном. Просто приподнимаю увесистый кусок стекла, молча отдавая дань тому, кого нет с нами, но благодаря которому мы стали теми, кем стали, — мы живы, и мы здесь. И повторяю медленно и отчетливо:

— За мистера Вадима Лански…

Вдруг совсем не по-американски опрокидываю содержимое в себя, одним залпом, чувствуя, как ударился о зубы победивший в борьбе с виски лед, еще не знающий, что сейчас я налью себе очередную порцию и он-таки проиграет…