Сон, приснившийся под утро, был мутным и страшным. В нем Игнат просыпался, ворочаясь на чем-то жестком и влажном, никак не мог разлепить век, пытался кого-то звать, но в ответ слышал только тающее в камнях эхо. «Откуда камни?» — думал он, и уже боялся открыть глаза, чтобы не увидеть страшное. Во сне он провёл рядом с собой рукою и ощутил под нею что-то отвратительно липкое — кровь! В ужасе вскочил, бросился вперед, натыкаясь на стены. За ним кто-то гнался, громко дышал в затылок, то настигал, то отставал. Игнат чувствовал, как колотящееся сердце разрывает грудь, и знал, что его ожидает впереди — яма, провал, куда он будет долго падать, бессмысленно крича. Но вместо этого за очередным поворотом его подстерегал взгляд. Он так и не понял, чей — проснулся в поту и ещё долго лежал, вытирая краем простыни сползающие по вискам капли. Потом встал и впотьмах нашел на столе жестяную кружку с водой. Выпил залпом, во рту остался металлический привкус, но сразу же полегчало. Это был сон, всего лишь ночной кошмар.
Больше он не ложился, зажег керосиновую лампу и читал какую-то книжонку, найденную среди вещей ТЕХ. Книжка была про убийство, но не страшное — буржуйское убийство какого-то богатого паразита. Про сыщиков Игнат читать любил, жаль, что такие книжки редко ему попадались, все больше стишки про любовь-морковь.
Утро наступило тусклое, в воздухе висела липкая морось, оседающая влагой на одежде и холодящая лицо. Путь до «барака», как он называл место своей службы, Игнат преодолел в два приёма: вначале спустился по Большой Дмитровке, миновал тихое, замершее здание театра с тачанкой на крыше, потом зашёл в служебную столовую, поел пшенной каши, запил морковным чаем. Выйдя, обнаружил, что морось превратилась в холодный редкий дождик. Ругнулся про себя, остановил извозчика. «Ваньки» в последнее время стали осторожны, завидев фигуры в кожаных куртках и фуражках, придерживали лошадей, пропускали. Но этот вывернул из-за угла и тут же попался. Помрачнел, зная, что от «комиссара» платы не дождешься, но смирился и молча стегнул вожжами гнедого, лоснящегося чистыми боками меринка. Игнату отчего-то стало стыдно. Вот уже и их начали считать какими-то лихоимцами, а не защитниками трудового пролетариата. Эх…
Доехав до места, он похлопал возницу по плечу, и когда тот обернулся, сунул в руки завернутую в кусок газеты четвертинку хлебной буханки — паек, выданный в столовой. Ещё успел заметить изумление на бородатой физиономии.
Барак стоял особняком в тупиковом переулке, затерявшимся между Кремлем и Покровским бульваром. Два соседних дома были покинуты жильцами, и, что удивительно, никто в них не селился. Игнату нравилось, что здесь совершенно не чувствовалась Москва. Словно попадаешь в уголок какого-нибудь захолустного городишки, а столицей и не пахнет. Во дворе под навесом сидели красноармейцы, шлепали засаленными картами, гоготали. Завидев Игната, притихли, карты спрятали, посуровели.
— Богоробов здесь? — коротко спросил Игнат на ходу.
— Не появлялся, — ответил конопатый Свиридов, командир охраны.
Игнат удивился. Его начальник Богоробов обычно приходил на службу раньше, потому как жил неподалеку, у пышнотелой булочницы Натальи. У начальника имелись и стол, и дом, и пуховая постель — не то, что у Игната в Камергерском. Ну да ладно, и без Богоробова известно, что делать.
Войдя в длинный мрачный коридор, освещаемый единственным окошком да едва тлеющей лампочкой на голом проводе, Игнат повел носом. Пахло привычно — ружейной смазкой, химическими чернилами, плесенью. И страхом.
В который раз стало обидно, что другие сейчас седлают коней, проверяют пулеметы, готовятся к битве за революционное дело, а он тут — в затхлости, среди бумажек. И пусть уверен, что правое дело вершит, все равно — противно.
Машбарышня Зина подняла от «Ундервуда» бледное личико, отвела глаза. Ишь, буржуйское отродье, давно бы быть тебе в подвале, да больше никто с этим проклятущим аппаратом обращаться не умеет. Ладно, живи пока, ненавидь, бойся… Игнат подошел, нарочно стал близко, чувствуя, как задрожала барышня, не зная, куда девать взгляд. Быстро просмотрел напечатанные списки, хмыкнул, сунул один листок в карман штанов. Заметил, как дернулись тонкие пальцы над клавиатурой, ещё раз хмыкнул и вышел.
В небольшой комнатушке, которую Игнат важно называл кабинетом, было влажно — надуло из открытой форточки. Он скинул куртку, посидел за старым конторским столом, пощёлкал выключателем настольной лампы. Потом полез в стол Богоробова и достал из верхнего ящика запасной ключ с фанерной биркой, на которой фиолетовыми чернилами была выведена косая буква «Р».
В последний момент что-то насторожило Игната, показалось странным. Но революционный долг — прежде всего. Вот вернется и выяснит, что не так. А сейчас ему пора.
В подвале всё было, как всегда: равнодушные каменные стены, толстые, кое-где изъеденные древоточцем двери. Поворачивая от лестницы, Игнат прислушался. Сегодня должно быть восемь, это немного. Раньше приходилось тяжко, иногда к утру свозили до полусотни. Сейчас уже не вспомнить, сколько их было, да они и не считали. Разве что списки взять, да заставить машбарышню на счетах пощелкать. Но зачем? Списки те давно подшиты в толстые папки и уложены в сейф, для сохранности. Игнату нравилось думать, что когда-нибудь дети и внуки скажут им спасибо за то, что они делают сейчас. Морщатся, но делают. Во имя светлого будущего.
