Скажи мне, мама, до... - [19]

Так уж повелось, что в отряде Голованова за серьезного бойца не считали. Вечно был он на каких-то второстепенных ролях: отнеси, договорись, забей встречу. Сам-то он, честно говоря, не особо рвался в ударники, довольствуясь малым, да и работа последнее время не баловала. Схлынули митинги, демонстрации, исчезли пикеты и палаточные городки. Политика опять заползала в подполье, откуда однажды так нерасчетливо выползла. Изредка Большак вывозил их размяться на футбольных болельщиках. Они вставали за спиною ОМОНа, незлобно переругивались, щелкая семечки, дожидаясь, пока толпа фанатов хлынет со стадиона. Обычно им доставались те, что сумели прорваться через кордоны: в большинстве своем уже окровавленные, но еще не сломленные, и оттого кичащиеся своей временной победой, они налетали на их сомкнутые кулаки и кастеты. И тут уж ребята отрывались по полной….

А однажды Большак повез их всех в какой-то бойцовский клуб — так, во всяком случае, показалось вначале. На дверях был намалеван здоровенный кулак, под которым красовалась надпись: «Вместе мы сила!» Вышибала на входе любезно распахнул перед ними двери, протягивая для пожатия руку, но Большак не удостоил его даже взгляда. Они шли какими-то лестницами и коридорами, пока не попали в зал, задрапированный в красные, черные и белые тона. Первое, что бросалось в глаза с порога, был огромный портрет Гитлера в строгой точеной раме. Под портретом за массивным канцелярским столом, на котором впору было играть в пинг-понг, восседал некто неопределенного возраста, чем-то неуловимо схожий со своим арийским кумиром. По сторонам в гильзах из-под крупнокалиберных снарядов стояли флаги с хитрыми знаками, стилизованными под свастику.

Большак не счел нужным обходить широкий стол. Он просто перегнулся и, ухватив хозяина за плечи, выдернул его из кресла. «Тебе же было сказано, падла, никаких трупов!» — прорычал он и первым же ударом расквасил лицо местного фюрера. Тот взревел от боли, но даже и не пытался защититься, а лишь бормотал в ответ какие-то несуразные оправдания. Из всех этих возгласов Голованов понял, что речь шла о недавней драке, затеянной скинхедами на Черкизовском рынке. Тогда погибло двое кавказцев, а виновники так и не были найдены.

В какой-то момент Большак обернулся к своим и мотнул головой, показывая в зал, туда, где, затаив дыхание, наблюдала за экзекуцией молодая бритоголовая паства (Большак вообще был немногословен и командовал по принципу: делай как я). Ребята оживились, растягиваясь цепью поперек зала, и тут началось самое настоящее избиение младенцев.

После, на обратном пути, Голованов набрался смелости и, подсев к Большаку, спросил: «Слушай, а чего с ними нянчиться? Повешать бы, как котят, и дело с концом!» Тот хмуро взглянул в ответ, скривился и, как-то вяло пожав плечами, изрек: «Это политика». — «Ну и что?!» — не понимая, переспросил Голованов. «А на хрен нам эта политика? — пояснил Большак. — Нам нужен контроль!».

А потом, когда они уже вернулись на базу, он неожиданно подозвал Голованова и, словно возвращаясь к тому разговору, проговорил: «Ты не думай, они нам не братья. Мы просто их терпим».

Таким образом, по разумению Голованова, отряд занимал свою не вполне легальную нишу, выполняя за других ту грязную работу, которую делать в открытую считалось неприлично.

До самого вечера Голованов мотался какими-то закоулками, пытаясь вытряхнуть из памяти воспоминания сегодняшнего дня, но старик упорно не шел из головы. Был он чем-то похож на его деда, которого Голованов почти не помнил. Дед умер, когда Голованов пошел в пятый класс. Остались от него только несколько фотографий да потускневшие ордена. Помнилось, он любил играть с ними, а дед недовольно ворчал, а потом вдруг сажал его на колени и рассказывал, рассказывал, рассказывал… Ничего не сохранилось из тех рассказов, кроме ощущения колючих усов возле самой щеки да резкого запаха одеколона. После контузии дед почти оглох, и чтоб разговаривать с ним, надо было кричать в самое ухо. А еще дед не любил ванну и всегда ходил мыться в баню. Мать собирала ему белье в маленький чемоданчик, и с этим чемоданчиком он был похож то ли на шахтера, то ли на железнодорожника.

И друзей у него не было, никто к нему не ходил. «Всех забрала война», — жаловался он. Целыми днями, бывало, он просиживал в старом плетеном кресле с газетой, но почти не читал, а бесцельно глядел в окно. Голованов не мог понять, как это так, жить в таком глухом мире, где нет ни единого звука. Случалось, он крепко затыкал себе пальцами уши, чтобы представить, каково это, но ощущение глухоты ему совершенно не нравилось — безмолвный мир деда был не для него.

Как-то раз мать принесла продуктовый набор из гуманитарной помощи: спагетти, консервы, масло… «Alpin Kuh Butter», — прочитал вслух дед и поморщился. Повертел, разглядывая, в руках и спросил: «Откуда это?» — «Из Германии, наверное, — пожала плечами мать. — Какая разница?» — «Какая разница, какая разница, — ворчливо передразнил ее дед. — Большая разница! Благо бы еще из Америки или Британии. А этого добра, неметчины этой, нам и на дух не надо! Снеси обратно!» — «Вот еще! — взорвалась мать. — Вам бы все капризничать: то не так, да се не так. Лучше бы в очередях потолкались!»