Скажи, что будешь помнить - [56]

Бесстыдный извращенец.

– Чтоб ему провалиться.

Эндрю ухмыляется, а у меня начинают дрожать руки, и я уже готова ударить себя саму, когда по щеке скатывается предательская слеза. Все они одним миром мазаны, все мерзавцы, и Эндрю из той же категории. Оборачиваюсь и тычу длинным острым ногтем ему в грудь.

– Тебе смешно?

– Нет, – отвечает он, скалясь. Никогда еще мне не хотелось так сильно отвесить кому-нибудь оплеуху. Вообще это желание возникало у меня в отношении нескольких человек, и Эндрю опять-таки значится в шорт-листе.

– Сними пиджак, – говорю я.

Он порочно усмехается:

– Мне, конечно, приятно, Элли, что твои чувства ко мне все еще не охладели, и с удовольствием разделся бы для тебя, но нам все же придется подождать до твоего восемнадцатилетия. У меня правило: никаких шашней с несовершеннолетними, но как только ты задуешь свечу на своем именинном торте, я буду готов.

– Ты больной, Эндрю, и называй меня Элль.

Он пожимает плечом и продолжает улыбаться.

– Так ведь это ты предлагаешь мне раздеться.

– Мне нужен твой пиджак, чтобы можно было сесть и не испачкать платье.

Все с той же нелепой улыбочкой Эндрю снимает пиджак и, держа двумя пальцами, протягивает мне. Я толкаю его ногтем в грудь, и он отшатывается. Вроде бы высокий и плотный, но в отличие от Дрикса слабоват.

Расстилаю пиджак на скамейке и сажусь. Какое облегчение, особенно для лодыжек, уставших от хождения на каблуках, что наверняка считается высшей мерой наказания в других странах.

– Я слышал, как твои родители предупреждали тебя держаться подальше от Терри Кларка, – говорит Эндрю.

Снимаю туфлю. Уж не запустить ли ею в него?

– Он сам подошел.

Может, напомнить, чем они грозили ему, если он отойдет от меня хоть на минуту? Нет, пожалуй, не стоит. Еще подумает, что я нуждаюсь в его помощи и расписываюсь в собственной слабости.

– Та Элли, которую я знал год назад, отшила бы этого Терри Кларка да еще и исцарапала бы до крови. Наверное, твой отец прав, и ты действительно повзрослела. Похоже, пока меня не было, здесь многое изменилось.

Растираю лодыжку:

– Когда он это сказал?

– Перед началом собрания. Он разговаривал с твоей матерью, а я случайно услышал.

Вскидываю голову – такого ответа я не ожидала.

– Твой отец думал, что ты станешь спорить из-за собаки, взять которую уговорила того парня, юного преступника, но, по его словам, ты приняла наказание спокойно, со всем, что он говорил, согласилась и спорить не стала. На твоих родителей это произвело сильное впечатление. Должен сказать, на меня тоже. Раньше мне казалось, что ты ничего не принимаешь без боя, но теперь, наверное, учишься играть по правилам.

Монолог Эндрю как соль на рану. Я просто разрываюсь между тем, кто я есть, той личностью, которая готова постоять за себя, и той, которой притворяюсь, которой меня просят быть. И, по правде говоря, мне стыдно за себя, за то, например, что я не дала отпор Терри Кларку, промолчала, стерпела.

Повзрослела. А что означает взрослость? Ощущение такое, что меня пытаются приручить, но мне нет дела, какой вид открывается из клетки.

– Почему так выходит, что если я взрослая, то должна позволять другим обращаться со мной, как с дерьмом? Почему я должна всем улыбаться и благодарить за то, что надо мной издеваются?

– Если ты так на это смотришь, то нам всем можно сразу сдаться. – Эндрю достает из кармана пачку и, постучав о ладонь, вытряхивает сигарету.

– Ты бы не курил, – говорю я. – Исследования показывают, что сигареты убивают, а если тебя и это не убеждает, то имей в виду, что ты еще и стареешь быстрее. Вряд ли тебе понравится заполучить морщины к двадцати пяти годам.

– Мы же в Кентукки. Здесь курение считается политкорректным.

Я отгоняю его жестом подальше, чтобы не дымил.

– Ты не прав, но раз уж так, то ладно, будь и дальше политкорректным. Вот только я не хочу ни пахнуть твоим дымом, ни умереть от рака легких.

Он садится с подветренной стороны, щелкает, прикрываясь ладонью, зажигалкой, закуривает. Огонек оживает, вспыхивает. Несколько затяжек, и на кончике сигареты образуется пепел. Эндрю убирает зажигалку в карман, затягивается поглубже и выпускает длинную струйку дыма.

– Ты действительно намерена этим заниматься? Хочешь участвовать в политических играх?

– Дело не в играх. Что плохого в том, чтобы изменить мир к лучшему? И я не против помогать папе. Он многое делает для нуждающихся в помощи.

– Если тебя влечет эта мечта, вступай в «Корпус мира», потому что политика – это все-таки игра. И изменить что-то не по силам даже тебе.

«Корпус мира» это замечательно…

– Я верю в папу. Верю в то, что он делает. Такие люди, как Терри Кларк, отвратительны, но когда-нибудь мой папа сведет их влияние к нулю. Не позволит им вести свои игры. Не позволит деньгам иметь такое влияние. Он защитит людей.

Эндрю стряхивает пепел:

– Так вот как ты это себе представляешь.

– Я знаю, что так и есть. Папа сам поднялся с нуля и помнит, откуда пришел и как было трудно. Он поможет людям.

Эндрю наблюдает за мной, потягивая сигарету. Выдыхая, направляет дым в беззвездную ночь.

– Есть правда, которую не скажут тебе даже родители, потому что у них недостанет духа убивать тот наивный оптимизм, который даже я нахожу привлекательным, и эта правда заключается в том, что нельзя сделать жизнь лучше, не скомпрометировав себя и свои убеждения.