Сказание о новых кисэн - [74]

Отец Нобуюки, работавший директором судостроительной компании «Хэянчосонсо», был очень холодным и неприветливым человеком. Его жесткие, словно сапожная щетка, длинно разросшиеся брови выпукло возвышались на поверхности лица, поэтому даже в спокойном состоянии они смотрелись так, словно он сердился. Но вот что было странно, такой суровый человек хорошо относился к ней и иногда даже приглашал к себе домой. Он любил, когда она надевала кимоно, которое даже японские женщины не надевали в качестве повседневной одежды. Обычно она молча сидела на татами, согнув колени. Она была немногословна и к тому же тогда не владела японским языком. Отец Нобуюки любил японский чай, приготовленный молчаливой иностранкой с прекрасными манерами и вежливыми поклонами. Что касается ее, то она, чтобы угодить Накамура-сан, отцу мужа, всецело посвятила себя освоению искусства чайной церемонии. Искренне считая, что ее талант был развит благодаря необходимости готовить ему японский чай, она постепенно увеличивала число «ящиков».

— Когда стало немного легче жить, у меня возникло желание осмотреться вокруг себя, — сказала Харуко задумчиво, видимо, вспоминая то время. — Я начала расспрашивать про кисэн, которые прибыли вместе со мной в Японию. Оставшись в Нангочхоне, я не имела сведений о них. Все это время я бежала, глядя только вперед, поэтому не было времени оглянуться по сторонам. До меня доносились плохие слухи. Говорили, что у проданных в квартал красных фонарей черно сгнили передние зубы. Был даже слух, что они, получая удары плеткой, целыми днями таскали воду. Какую еще работу могли делать женщины в том квартале, не владея языком, прибыв из бедной страны? Здесь тоже они жили на самом дне. Это они-то были «локомотивом экспортной промышленности»? В истории кисэн не было более страшного времени, чем тогда, и если оглянуться назад, — это был варварский век.

Она прервала свой рассказ, потому что корабль прибыл на место назначения. Работники Буёнгака, сошедшие с корабля, вытянувшись в линию, следуя вдоль береговой линии, шагали по песочному полю, раскинувшемуся у них под ногами. Харуко, стоя на песчанике, окруженном соснами, стряхивая из обуви песок, глядя на свои ноги, пошутила: «Так вот значит, какие ноги позволили мне стать такой, какой я являюсь сегодня».

Сморщенная роза, растущая вдали на дамбе волнолома, колыхаясь на ветру, казалось, вот-вот сбросит бутоны. Красивый золотистый песок на морском берегу, где набежавшая волна, играя, тихо убегала назад, раскинулся на несколько километров, словно поле из бесчисленного множества прозрачных стеклянных крупинок. Не пройдя даже половины расстояния, Харуко вернулась обратно и остановилась напротив горы Манчжубон, внушительно возвышавшейся над поверхностью моря.

— Когда я полностью концентрировалась на чайной церемонии, — продолжила она рассказ, — временами мне снился сон, в котором я взбиралась на высокую гору, как вон та гора Манчжунбо. Иногда сон повторялся два дня подряд. Странно, но во сне, несмотря на то, что мои руки и ноги потрескались, я постоянно возвращалась на первоначальное место. Человек, пробовавший шагать на месте, наверное, знает неприятное чувство, связанное с этим. Во сне мне надо было идти вперед, вырвавшись от растянувшейся очереди любителей японской чайной церемонии, хватавших меня за плечо, но как бы долго я ни шла, я стояла на месте. В такие дни у меня по утрам высыхал рот, что-то леденяще холодное утомляло мое тело. Если бы вы знали, как мне хотелось в такие минуты съесть горячий, только что снятый с плиты, еще кипящий, булькающий пузырьками острый суп сончжи-хэчжангук[69], сваренный Табакне. Больше всего на свете я боялась увидеть, что в моем худеющем теле красный кочхучжан[70] превратится в невзрачную желтую жидкость. Я знала что то, что вырастило меня и сделало такой, — сила горького кочхучжан.

7

Однажды один мужчина, смущаясь, пришел в компании друзей в Буёнгак. Все они уже были изрядно пьяны. Когда их обступили кисэны, желая заполучить их себе, то он, не зная, куда себя девать, промямлил, что должен идти домой, и стал незаметно толкать рукой в бок своего друга. Его друг, безжалостно оттолкнув руку, обернулся и его сторону и, свирепо вращая глазами и шипя, сказал:

— Эй, приятель, у меня тоже есть семья, о которой я должен заботиться. Раз пришел сюда, хватит ломаться. Не веди себя так, будто ты один дорожишь семьей.

Таща его под руку, под причитания, что ему надо идти домой, он вошел в комнату и громко, с оттенком бравады, крикнул:

— Эй, слушайте меня! Сегодня рядом с моим другом Чжун Гу сядет самая красивая девушка. Возражений нет? Ну, раз так, то давайте, — тут он громко захохотал, — пользуясь этим случаем, просветим моего друга, который не знает никого, кроме своей жены.

Человек, которого звали Чжун Гу, был одет в белую сорочку, у которой внутренняя часть воротника выцвела оттого, что ее постоянно чистили зубной щеткой. Он сильно отличался от мужчин, бывавших до этого в кибане: у него не было показной бравады. Видно поэтому, когда он, краснея и смущаясь, вошел и сел на пол, он не выглядел занудой.