«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века - [56]

Образ духовника Арсения, несомненно, является центральной (помимо самого автора) фигурой «Сказания», вплоть до самой смерти о. Парфения старец оставался для него духовным примером. Жизнь и подвиги духовника, описанные Парфением, стали предметом пристального внимания Салтыкова. Рассказ о подвижничестве Арсения, о «слезном» даре его ученика Николая Салтыков относил к «глубоко потрясающим» моментам книги. В статье о «Сказании» писатель цитирует Парфения, который сам молился на литургии в келии старцев: «Многажды мне случалось, — говорит автор, — взойти в притвор и слушать их громогласную литургию и музыкальное их пение, слезами растворенное. Вижду двух старцев, постом удрученных и иссушенных: один в алтаре, пред престолом Господним стоит и плачет, и от слез не может возгласов произносить, только едиными сердечными воздыханиями тихо произносит; а другой стоит на клиросе и рыдает, и от плача и рыдания, еще же и от немощи телесной, мало что можно слышать» (5, 58–59). Но особое восхищение у Салтыкова вызвал поступок с хиосским христианином, которому старец на выкуп из плена жены и детей отдал свои последние сбережения. «Бескорыстие и готовность жертвовать собою на пользу ближнего возведены здесь на ту степень, — пишет Салтыков об этом поступке старца, — где человек является как бы отрешенным от своей индивидуальности» (5, 59).

«Необыкновенное благодушие» и та «симпатическая теплота», которой, по Салтыкову, проникнут рассказ Парфения о духовнике Арсении, присутствует и в повествовании рассказчика о пустыннике Асафе из очерка «Старец». Конечно, старец Асаф далек от подвижников, изображенных в «Сказании», да и тональность «Губернских очерков» несопоставима с манерой Парфения, однако некоторые параллели здесь все-таки прослеживаются. Так, в основу непритязательного повествования героя очерка о его пребывании со старцем в пустыне («…проводили мы дни в тишине, труде и молитве. А труд был один: книги божественные переписывали <…> Разговоров промеж себя у нас было мало, разве что поучения отца Асафа слушали. Говорил он очень складно, особливо про антихристово пришествие. Он и выкладки такие делал, и выходило, что быть тому делу вскорости…» (2, 382) лег рассказ Парфения о тех же афонских старцах: Арсении и Николае. Строки Парфения произвели на Салтыкова сильное впечатление. Замечательно то, что писатель в статье о «Сказании» отказался в данном случае от цитирования, а старался пересказать текст очень близко к его первоисточнику: «Начало жизни своей они <старцы Арсений и Николай> проходили по пустынному уставу, не занимаясь никаким житейским попечением, ни садом, ни огородом, ели единожды в день, а в среду и пяток оставались без трапезы. Пищу их составляли: сухари, моченные в воде, и черные баклажаны квашеные, посыпанные красным перцем. Ночь всю препровождали в молитве, и если сон превозмогал, то «сидя давали место сну, не более часу во всю ночь, и притом неприметным образом», разговоров между собой отнюдь не имели, а пребывали в молчании и беспрестанной умной молитве» (5, 59).

Поднимая в своем очерке тему пустынножительства, Салтыков во многом ориентировался на текст Парфения, в том числе на рассказ о духовнике Арсении. Ясно, что старца Арсения нельзя считать прототипом раскольника-пустынножителя: Асаф предстает перед читателем воплощением мудрости и добродетели, но все же в очерке нет свидетельств об его особых духовных дарах, какими в полной мере были наделены как о. Арсений, так и другие старцы из книги Парфения.

Используя «Сказание» в качестве источника, Салтыков порой отталкивается от текста Парфения как от противного. Это особенно заметно в описании отношения Асафа к его ученику, некоему Иосифу, «убогонькому юродивому». Рассказчик в очерке дает характеристику этим взаимоотношениям: «Не то чтоб он <Иосиф> старику служил, а больше старик об нем стужался. Такая была уж в нем <Асафе> простота и добродетель, что не мог будто и жить, когда не было при нем такого убогонького, ровно сердце у него само пострадать за кого ни на есть просилось» (2, 381). В «Сказании» ученик духовника Арсения старец Николай, не имеющий к юродству[294] никакого отношения, наделен «слезным» даром и предстает перед читателем великим подвижником. Таким образом, из повествования Парфения о жизни и подвигах обоих старцев Салтыков мог заимствовать лишь факт проживания старца с учеником в пустыне.

Многие заимствования Салтыкова из «Сказания» касаются только деталей. Например, герой очерка упоминает о том, что около Златоуста, в горах, где обитают пустынники, есть пещера, где «денно и нощно свеща горит, а чьей рукой возжигается — неизвестно» (2, 368). Источником для писателя в данном случае могло послужить предание о Ктиторской иконе Пресвятой Богородицы, которое Парфений приводит в своем рассказе о Ватопедском монастыре на Афоне: согласно преданию, зажженная свеча стояла перед названной иконой «в кладезе алтаря» семьдесят лет.

В очерке Салтыкова «Матушка Мавра Кузьмовна» один из персонажей употребляет словосочетание «ковырять ложечки». Выражение используется у Парфения в описании быта афонских монахов, в послушание которых входит очень распространенное на Афоне вырезание «ложечек». Слово «ковырять» в «Сказании» отсутствует.