Сияние снегов - [58]

не дорог берег.

Не на крутых камнях я встречу смерть,

а в добрых дебрях.

Исполню все, чего захочешь ты,

правдив и целен,

хоть наши судьбы розны и чужды,

как юг и север.

Прими ж привет от бывшего шута

и балагура.

И пусть звучит у времени в ушах:

    – Ау, Лаура!..

(1962)

«Неужто все и впрямь темно и тошно…»

Неужто все и впрямь темно и тошно,

и ты вовек с весельем незнаком?

А вот костер – и варится картошка,

и пар плывет над жарким казанком.

Запасы счастья засветло пополни,

а злость и зависть сядут под арест.

О, что за снедь ликует на попоне:

редиска с грядки, первый огурец!

И мед земли поет в твоих ладонях,

сверкает, медлит, шелков и парчов,

и, курс держа на свой дощатый домик,

спешит семья стремительных скворцов.

Каким пером ту прелесть опишу я,

где взять слова, каких на свете нет,

когда над всем, блистая и бушуя,

царит и дышит яблоневый цвет,

и добрый ветер, выпрыгнув из чащи,

ласкает ветки, листьями звеня,

и добрый друг, так родственно молчащий,

сидит с тобой у доброго огня.

1964

«Январь – серебряный сержант…»

Январь – серебряный сержант,

давно отбой в казармах ротных,

а не твои ли в подворотнях

снегами чёботы шуршат?

Не досчитались нас с тобой.

Мы в этот вечер спирт лакали.

Я чиркал спичкой – и в бокале

являлся чертик голубой.

Мне мало северного дня

дышать на звездочки мозаик.

Ведь я – поэт, а не прозаик,

хранитель Божьего огня.

Хотя, по счастию, привык

нести житейскую поклажу,

но с братом запросто полажу,

рубая правду напрямик…

Ан тут хозяюшка зима,

чье волшебство со счастьем смежно,

лохмато, северно и снежно,

меня за шиворот взяла.

Ей не впервой бродяг держать,

ворча сквозь смех о позднем часе,

и пошкандыбал восвояси

январь – серебряный сержант.

Теперь морозцем щеки жги,

святой снежок в ладошах комкай.

В ночи, космической и колкой,

шуршат сержантовы шаги.

(1966)

«На мой порог зима пришла…»

На мой порог зима пришла,

в окошко потное подула.

Я стыну зябко и сутуло,

грущу – и грусть моя грешна.

И то ли счастье, то ли сон

на мой порог, как снег, упали,

и пахнет милыми губами

мое горящее лицо.

Я жарюсь в чертовых печах.

(Как раз за лириков взялись там!)

Я нищетой до дыр залистан.

О, не читай меня, печаль.

Ты ж, юность, смейся и шали,

с кем хочешь будь, что хочешь делай.

Метелью праздничной и белой

во мне шумят твои шаги.

Душе и сладко, и темно,

ей не уйти и не остаться, –

и трубы трепетные счастья

по-птичьи плачут надо мной.

1962

Рыбацкая доля

Да вправду красна ли, да так уж проста ли

рыбацкая доля, рыбачья беда?

Их лодки веками в раздолье врастали.

Их локти разъела морская вода.

Гремучие ветры их кости ковали,

плакучее пламя провялило плоть.

Им до смерти снятся бычки и кефали.

Им ходится трудно, им хочется плыть.

Их вольные души сгорят и простятся

на темной волне, не оставив следа.

Недаром в них кротость и крепость крестьянства

с рабочей красой необычно слита…

А вы вот бывали в рыбачьем поселке,

где воздух, что терен, от зноя иссох,

где воздух серебрян и густ от засолки,

где сушатся сети и мокнет песок?..

Шальные шаланды штормами зашвыривает.

Крикливые чайки тревожно кружат.

Крутая волна затекает за шиворот,

и весла, как пальцы в суставах, хрустят.

Я меры не знаю ночному старанью –

старинные снасти крепить на ходу,

чтоб утречком выплеснуть лодки с таранью

и бросить рыбеху рябому коту.

Не позднее 1962

«В декабре в Одессе жуть…»

В декабре в Одессе жуть:

каплет, сеет, брызжет, мочит.

В конуре своей сижу.

Скучно. Мокро. Нету мочи.

В голове плывут слова.

Гололедица и слякоть.

Ты вези меня, трамвай,

чтоб в ладони не заплакать.

Что за черт? Да это ж Дюк!

А за что – забыла память.

И охота же дождю

по панелям барабанить.

До берез не доберусь:

на дорогу треба денег.

У меня на сердце грусть

от декабрьской дребедени.

День мой тошен и уныл –

наказание Господне…

До тебя – как до луны.

Что ты делаешь сегодня?

1963–1964

Одесские скворцы

Кому – сияла синева

и солнце шкуру красило, –

а я у моря зимовал,

раз не дорос до классика.

…Который час, который день

сижу в гостях у детства я?

Как солнце на сковороде,

шкварчат скворцы одесские.

Такого дива я не знал.

Зима, поди, недели две,

мороз сверкает, – а весна

беснуется на дереве.

Сюда с лесов их север сдул,

согнал их стаю резвую.

Скворцов услышишь за версту.

Скворцы вовсю свирепствуют.

Мильоны правят ритуал

на теплый юг манящихся.

Обкакав с веток тротуар,

манежится монашество.

Бегут прохожие в обход,

не то они напустятся.

Скворцы встречают Новый год,

где банк стоит на Пушкинской.

На черта скворушке камин?

Ни служб, ни паспортин ему.

Я тоже холодом гоним,

я беден по-скворчиному.

Мне скверно спится от скворцов.

Вот загрустил о детстве я,

и все настойчивей сквозь сон

шкварчат скворцы одесские.

1963–1964

«На зимнем солнце море, как в июле…»

На зимнем солнце море, как в июле.

Я первый раз у моря зимовал.

Во рту пылали хвойные пилюли.

Светлым-светло сверкала синева.

Но в том сверканье не было отрады,

в нем привкус был предчувствий и потерь,

и было грустно с глиняной эстрады

смотреть в блиставший холодом партер.

Волна плескалась медленно и вяло,

лизнет песок и пятится опять,

как будто в лоб кого-то целовала

и не хотела в губы целовать.

1963–1964

«Про то, что сердце, как в снегу…»

Про то, что сердце, как в снегу,

в тоски таинственном настое,

как Маяковский, не смогу,

а под Есенина не стоит.