Сияние снегов - [60]

Мне трын-трава проказы и разлуки,

но я забыть до смерти не смогу,

как ты, раскинув ласковые руки,

лежишь, как жар, нагая на снегу.

В любовной выси облачком соблазна.

И, если ты с влюбленным не согласна,

прости восторг, за радость не гневись,

и я, прощенный, нежностью наполнюсь.

В тебе ж, как сестры милые, духовность

и чувственность, грудь с грудью, обнялись.

«И мы укрылись от сует мирских…»

И мы укрылись от сует мирских

в скитах любви, где нежность – настоятель,

где ты, прижавшись, в небе ли, в объятье ль,

плыла сквозь жар в завороженный стих…

Вот сон другой: мы были в мастерских

у Эрнста Неизвестного. Ваятель

был с нами прост, как давнишний приятель,

но Бог дышал в мироподобьях сих.

И здесь был дух деянию опорой.

Не знали мы, ни день, ни час который,

и вышли в мир с величием в крови.

А там Москва металась и вопила,

там жизнь текла, которой сроду было

не до искусства и не до любви.

«Эрнст Неизвестный, будь вам зло во благо!..»

Эрнст Неизвестный, будь вам зло во благо!

Моя ж хвала темна и бестолкова.

В сведенных мукой скалах Карадага

был тот же мрак, такая же Голгофа.

Кричат, как люди, глина и бумага,

крылатый камень обретает слово,

и нам, немым, вдвойне нужна отвага

живьем вдышаться в гения живого.

В его мозгу, что так похож на Дантов,

болят миры, клубится бой гигантов.

Биндюжник Бога, вечный работяга,

один как перст над ширью шквальной дали,

скажите, Эрнст, не вы ли изваяли

из лавы ада чудищ Карадага?

«Мой храм, как жизнь, всемирен и пространен…»

Мой храм, как жизнь, всемирен и пространен,

он пуст и тих, и служба в нем проста,

но там возжен огонь любви, беспламен,

дышать свежо пред образом Христа.

Твоей души в нем веет красота,

я ей навек в монашье сердце ранен,

а поцелуй сквозь дрему утром ранним

стократ святей лампады и креста.

Мой Бог – добро, приявшее твой облик,

с которым я, изранив душу об век,

как с чудной вестью, по миру иду.

Душе не надо лучшего молебна.

Как целовать отрадно и целебно

твое лицо в Исусовом саду.

«Здорово, друг, читатель, ветеран…»

Здорово, друг, читатель, ветеран

исканья смысла на мирских базарах!

Неведом нам, как светел ты и ярок.

Чем дышится тебе по вечерам?

О жажда лиц! Не прячь свое в чулан.

Мы заждались. При звоне щедрых чарок

яви его в изжажданный подарок,

родным открыт и алчущим желан.

Всмотрись в наш свет, кто нам готов быть братом,

за то, что – нет – не кончен счет утратам,

за то, что зорь без горестного дня

таким, как мы, при жизни не дождаться,

за меты тьмы, за то, что может статься,

ты любишь, близкий, Лилю и меня.

«Услышь мое заветное условье…»

Услышь мое заветное условье.

Когда умру, зарой мой прах в глуби

моей Руси, где гульбища коровьи,

где небо землю молит «Не убий».

Поэтов русских помни и люби,

клади их сны в ночное изголовье, –

они полны духовного здоровья,

как русский лес и лето на Оби.

Храни наш рай во свете и в тиши,

но то, что есть, былым не заглуши

и новых дружб тоской не охлади ты.

Люби живых, с кем жизнь тебя свела,

и будь сама любима и светла,

с душой Христа и телом Афродиты.

«Издавнилось понятье „патриот“…»

Издавнилось понятье «патриот».

Кто б не служил России, как богине,

и кто б души не отдал за народ?

Да нет ни той, ни этого в помине.

Прошли как жизнь. Дурак о них не врет.

Колокола кладбищенской полыни

поют им вслед, печалясь, как о Риме,

грустит турист у вырытых ворот.

Народ – отец нам и Россия – мать,

но их в толпе безликой не узнать,

черты их стерлись у безродной черни.

Вот что болит, вот наша боль о чем, –

к моей груди прильнувшая плечом, –

а время все погромней, все пещерней.

«Когда уйдешь, – а рано или поздно…»

Когда уйдешь, – а рано или поздно

ведь ты уйдешь, затем что молода,

затем что рощи никнут в холода

и сухомять расшатывает десна, –

душа пребудет памятью горда,

и пусть проходит чисто и бесслезно

тех лет осиротелых череда,

что нам дано прожить с тобою розно.

О, будь счастливой в жизни без меня!

Возьми на память эти письмена,

что в дни любви душа моя кропала.

Как все живое – воду и зарю,

за все, за все тебя благодарю,

целую землю – там, где ты ступала.

1969–1975

«Месяц прошел и год, десять пройдет и сто…»

Месяц прошел и год, десять пройдет и сто, –

дышит – поет внизу море в барашках белых.

Ласточкино гнездо, Ласточкино гнездо –

нежного неба зов, южного моря берег.

Прожитых дней печаль стихла и улеглась.

Чайки сулят покой. Звездно звенят цикады.

Близким теплом души, блеском любимых глаз

в Ласточкином гнезде так неземно тиха ты.

Наши сердца кружит солнца и моря хмель,

память забыла все горести и ненастья.

Почка лозы святой – пушкинская свирель –

путников вновь свела в замке добра и счастья.

Сладостно-солона вечная синева,

юность ушла в туман на корабле прошедшем.

«Ласточкино гнездо» – ласковые слова,

те, что не раз, не два мы в тишине прошепчем.

Как за волной волна, тайне душа верна.

Спят за горой гора в свете от кипарисов.

Давние времена, славные имена

как ветровой привет и как заветный вызов.

Стань для меня с тобой памятью и звездой,

где, как веков настой, море шумит в пещерах,

Ласточкино гнездо, Ласточкино гнездо –

нежного неба зов, южного моря берег.

1970

«Поэты пушкинской поры…»

Поэты пушкинской поры

в своих сердцах несли сквозь годы

Ответственности и Свободы

неразделенные миры.

О тайной вольности восходы!