Сияние снегов - [56]

А на душе – хоть в пропасть, хоть повеситься.

Ночь, никого – и лестница. Эх, жизнь!

Ни добрых слов, ни красного денька.

Все – ничего, водилась бы деньга.

Была б деньга – пожить бы хоть с полмесяца.

Найти б себя, поверить бы другим.

Смертельно грустно, как там ни прикинь,

в вечерний час на сумеречной лестнице.

4. Постель

Постель – костер, но жар ее священней:

на ней любить, на ней околевать,

на ней, чем тела яростней свеченье,

душе темней о Боге горевать.

У лжи ночной кто не бывал в ученье?

Мне все равно – тахта или кровать.

Но нет нигде звезды моей вечерней,

чтоб с ней глаза не стыдно открывать.

Меня постель казенная шерстила.

А есть любовь, черней, чем у Шекспира.

А есть бессонниц белых канитель.

На свете счастья – ровно кот наплакал,

и ох как часто люди, как на плаху,

кладут себя в постылую постель.

5. Осень

О синева осеннего бесстыдства,

когда под ветром, желтым и косым,

приходит время помнить и поститься

и чад ночей душе невыносим.

Смолкает свет, закатами косим.

Любви – не быть, и небу – не беситься.

Грустят леса без бархата, без ситца,

и холодеют локти у осин.

Взывай к рассудку, никни от печали,

душа – красотка с зябкими плечами.

Давно ль была, как птица, весела?

Но синева отравлена трагизмом,

и пахнут чем-то горьким и прокислым

хмельным-хмельные вечера.

6. Что ж ты, Вася?

Хоть горевать о прошлом не годится,

а все ж скажу без лишней чепухи:

и я носил погоны пехотинца

и по тревоге прыгал в сапоги.

У снов солдатских вздохи глубоки.

Узнай, каков конец у богатырства, –

свистя душой, с высотки покатиться

и поползти за смертью в лопухи.

А в лопухах, служа червям кормежкой, –

лихой скелет с распахнутой гармошкой,

в ее лады запутался осот.

Тряся костьми и в хохоте ощерен,

в пустые дырки смотрит чей-то череп

и черным ртом похабщину несет.

7. Старик-кладовщик

Старик-добряк работает в райскладе.

Он тих лицом, он горестей лишен.

Он с нашим злом в таинственном разладе

весь погружен в певучий полусон.

Должно быть, есть же старому резон,

забыв лета и не забавы ради,

расколыхав серебряные пряди,

брести в пыли с гремучим колесом.

Ему – в одышке, в оспе ли, в мещанстве –

кричат людишки: «Господи, вмешайся!

Да будет мир избавлен и прощен!»

А старичок в ответ на эту речь их

твердит в слезах: «Да разве я тюремщик?

Мне всех вас жаль. Да я-то тут при чем?»

8. Хорал

Дай заглянуть в глаза твои еще хоть.

Скажи хоть раз, что ты была не сном…

Под сапогами, черными, как деготь,

кричит заря в отчаянье смешном.

Святые спят. Их плачем не растрогать.

Перепились на пиршестве ночном.

Лишь чей-то возглас: «Господи, начнем!»

И детский крик. И паника. И похоть.

На небесах горит хорал кровавый.

Он сбрасывает любящих с кроватей.

Он рушит стены, грозен и коряв.

Кричит в ночи раздавленное детство,

и никуда от ужаса не деться,

пока гремит пылающий хорал.

9. Племя лишних

Мы – племя лишних в городе большом

с дворами злыми, с улицами старыми,

где люди глушат водку и боржом,

и врут в глаза, и трусят, как при Сталине.

Сто стукачей к нам сызмала приставлены,

казенный дом на тысячу персон.

А мы над всеми верами поржем.

А сами вовсе верить перестали мы.

Мы – племя лишних в этой жизни чертовой,

и мы со зла кричим: «А ну, еще давай!»

Нас давит век тяжелый, как булыжник.

В ракетных свистах да в разрывах атомных

мы – племя лишних, никому не надобных.

И мы плюем на все. Мы – племя лишних.

10. Не вижу, не слышу, знать не хочу

Не вижу неба в петлях реактивных,

не вижу дымом застланного дня,

не вижу смерти в падающих ливнях,

ни матерей, что плачут у плетня.

Не слышу, как топочет солдатня,

гремят гробы, шевелятся отцы в них,

не слышу, как в рыданьях безотзывных

трясется мир и гибнет от огня.

Знать не хочу ни жалости, ни злобы,

знать не хочу, что есть шуты и снобы,

что боги врут в руках у палача.

Дремлю в хмелю, историю листаю, –

не вижу я, не слышу я, не знаю,

что до конца осталось полчаса.

11. Женщина у моря

Над вечным морем свет сменила мгла.

Плывут валы, как птицы в белых перьях.

Всей красоты не разглядеть теперь их,

лишь пыль от них на камушки легла.

И женщина, пришедшая на берег,

в напевах волн стоит голым-гола,

как хрупкий храм. И соль на бедрах белых,

и славят ночь ее колокола.

Две наготы. Два неба. Два набата.

Грозна душа седого шалуна,

и, вся его дыханием объята,

как синева, хмельна и солона,

стоит у моря женщина ночная,

сама себя не видя и не зная.

12. Ветер

Дуй, ветер, так, чтоб нам дышать невмочь,

греми в ушах, перед глазами черкай,

прочней вяжи моих морозов мощь

с ее весной, мучительной и зоркой.

Не бойся ветра, нежная, как ночь,

ни буйства страсти, сумрачной и горькой.

Мы крещены бедой и черствой коркой.

И только ветер смеет нам помочь.

У жизни есть на всякого указки.

Но мы вступаем в заговор цыганский.

Возврата нет. Все брошено в былом.

Ладонь в ладонь! Черны или червонны –

любовь и ветер – больше ничего мы

в тревожный путь с собою не берем.

13. Весенний дом

Я помню дом один весною в городе.

Его за то я в памяти храню,

что по его карнизам ходят голуби

и снег лежит у крыши на краю.

Еще мокрынь, еще деревья голы те,

но, вся отдавшись нежному вранью,

горит девчонка в том весеннем холоде,

в мальчишеских ладонях, как в раю.

Взлетают неба синие качели.

А дом стоит, тяжелый от капели,

а льды звенят, а снег никак не стается.