Сияние снегов - [54]

что мир Поэзия спасет.

И вы не верьте в то, что плохо вам,

перенимайте вольный дух

хотя бы Пушкина и Блока,

хоть этих двух.

У всех прошу, во всех поддерживаю –

доверье к царственным словам.

Любите Русскую Поэзию.

Зачтется вам.

1959

Воспоминание об Эренбурге

От нечестивых отмолчится,

а вопрошающих научит

Илья Григорьевич, мальчишка,

всему великому попутчик.

Ему, как пращуру, пращу бы –

и уши ветром просвистите.

Им век до веточки прощупан,

он – озорник и просветитель.

Чтоб не совела чайка-совесть,

к необычайному готовясь,

чтоб распознать ихтиозавра

в заре светающего завтра.

Седьмой десяток за плечами,

его и жгли, и запрещали,

а он, седой, все так же молод –

и ничего ему не могут.

Ему сопутствуют, как видно,

едва лишь путь его начался,

любовь мазил и вундеркиндов

и подозрительность начальства.

Хоть век немало крови попил,

а у жасмина нежен стебель,

и струйки зыблются, и тёпел

из трубки высыпанный пепел.

И мудрость хрупкая хранится,

еще не понятая всеми,

в тех разношерстных, чьи страницы

переворачивает время.

И чувство некое шестое

вбирает мира темный трепет.

Он знает более, чем стоит,

и проговариваться дрейфит.

Я все грехи его отрину

и не презрю их по-пустому

за то, что помнит он Марину

и верен свету золотому.

Таимой грустью воспаривши

в своем всезнанье одиноком,

легко ли помнить о Париже

у хмурого Кремля под боком?

Чего не вытерпит бумага!

Но клятвы юности исполнит

угомонившийся бродяга,

мечтатель, Соловей-разбойник.

Сперва поэт, потом прозаик,

неистов, мудр, великолепен,

он собирает и бросает,

с ним говорят Эйнштейн и Ленин.

Он помнит столько погребенных

и, озарен багряным полднем,

до барабанных перепонок

тревогой века переполнен.

Не знаю, верит ли он в Бога,

но я люблю такие лица –

они святы, как синагога.

Мы с ним смогли б договориться.

(1961)

Пушкин – один

А личина одна у добра и у лиха,

всё живое во грех влюблено, –

столько было всего у России великой,

что и помнить про то мудрено.

Счесть ли храмы святые, прохлады лесные,

грусть и боль неотпетых гробов?

Только Пушкин один да один у России –

ее вера, надежда, любовь.

Она помнит его светолётную поступь

и влюбленность небесную глаз,

и, когда он вошел в ее землю и воздух,

в его облик она облеклась.

А и смуты на ней, и дела воровские,

и раздолье по ним воронью, –

только Пушкин один да один у России –

мера жизни в безмерном краю.

Он, как солнце над ней, несходим и нетленен,

и, какой бы буран ни подул,

мы берем его том и душою светлеем,

укрепляясь от пушкинских дум.

В наши сны, деревенские и городские,

пробираются мраки со дна, –

только Пушкин один да один у России,

как Россия на свете одна.

Так давайте доверимся пушкинским чарам,

сохраним человечности свет,

и да сбудутся в мире, как нам обещал он,

Божий образ и Божий завет.

Обернутся сказаньем обиды людские

на восходе всемирного дня, –

только Пушкин один да один у России,

как одна лишь душа у меня.

(1960, 1990)

Сонет с Маршаком

В краю, чье имя – радости синоним,

на берегу, зеленом и морском,

смутясь до слез и в трепете сыновнем,

мне говорить случилось с Маршаком.

Я час провел с веселым мастаком,

как сердце, добрым, вовсе не сановным.

Сияло детство щедрое само в нем

и проливалось солнечным стихом.

Седым моржом наморщенный Маршак

судил мой жар, стараясь быть помягче.

Бесценный клад зарыт в моих ушах.

Ему б – мой век, а мне б – его болячки.

И что мне зной, и что мне мошкара?

Я горд, как черт, что видел Маршака.

1962

Черное море

Лишь закрою глаза –

и, как челн, меня море качает,

и садится на губы

нагая и теплая соль.

Не отцовством объят,

а от солнца я пьян и от чаек.

О, как часто мне снится

соленый и плещущий сон!

Дразнит прозу мою,

брызжет в раны веселый обидчик,

чья за мутью и зеленью

так изумительна синь.

То ли хлопья летят,

то ли птицы хлопочут о пище, –

то порхают барашки,

которых вовек не сносить.

Ну о чем бормотать?

Ну какого рожна кипятиться?

Я горю на огне.

Я – роса. Я ничем не гнетусь.

Я лежу на рядне.

Породниться бы нам, кипарисы!

Солнце плавит плоды

и колышет в ладонях медуз.

Разверзаются недра,

что вечно свежи и не дряблы.

Ходят нежные негры.

Здесь камень до ночи нагрет.

Пахнет йодом и рыбой.

И ёкает сердце над рябью,

где хохочущий повар

готовит чертям винегрет.

Отоспимся потом.

До потемок позябнем от зыби.

По ночам оно дышит,

как скинувший бурку джигит.

Море хлюпает в мол.

Море мокрые камешки сыплет.

Им никто не насытится.

Море и мертвых живит.

И смывает всю муть.

И смеется светло и ломяще.

И прозрачно слоится.

А может и скалы молоть.

И возьму я с собой

в свой последний отъезд из Ламанчи

вместо хлеба и книги

лохматой лазури ломоть.

1962

Гомер

Дело сводилось к осени.

Жар никого не радовал.

Пахло сырами козьими,

луком и виноградом.

Пахло горячей пазухой

ветреной молодайки.

Пахарю пахло засухой.

В море кричали чайки.

Рощи стояли выжжены.

Воздух был жгуч и душен.

Редкий дымок из хижины

напоминал про ужин.

В тонких колосьев лепете,

в шуме деревьев пряных

передвигался слепенький

в сером хитоне странник.

Старенький, еле дышучи,

хату свою покинув,

шел прародитель тысячи

уитменов и акынов.

Тут и случись неладное.

Вдруг запершило в горле,

скрючило – и сандалии

ноги ему растерли.

Сел, прислонившись к дереву,

губы тоской зашиты,

немощный, сирый, – где ему

в мире искать защиты?

Родина вся как нищая,

мучалась и говела,