Сияние снегов - [57]

Мне холода вовек не возомнятся.

Моим девчонкам всем по восемнадцать.

Я никогда не доживу до старости.

1960‑е

«Люди – радость моя…»

    Люди – радость моя,

вы, как неуходящая юность, –

    полюбите меня,

потому что и сам я люблю вас.

    Смелым словом звеня

в стихотворном свободном полете,

    это вы из меня

о своем наболевшем орете.

    Век нас мучил и мял,

только я на него не в обиде.

    Полюбите меня,

пока жив я еще, полюбите!

    За характер за мой

и за то, что тружусь вместе с вами.

    Больше жизни самой

я люблю роковое призванье.

    Не дешевый пижон,

в драгоценные рифмы разоткан,

    был всего я лишен,

припадая к тюремным решеткам.

    Но и там, но и там,

где зима мои кости ломала,

    ваших бед маета

мою душу над злом поднимала.

    Вечно видится мне,

влазит в сердце занозою острой:

    в каждом светлом окне

меня ждут мои братья и сестры.

    Не предам, не солгу,

ваши боли мой мозг торопили.

    Пусть пока что в долгу –

полюбите меня, дорогие!

    Я верну вам потом,

я до гроба вам буду помощник.

    Сорок тысяч потов,

сорок тысяч бессонниц полночных.

    Ну зачем мне сто лет?

Больше жизни себя не раздашь ведь.

    Стало сердце стареть,

стала грудь задыхаться и кашлять.

    Не жалейте ж огня.

Протяните на дружбу ладоши.

    Полюбите меня,

чтобы мне продержаться подольше.

1960

«Во мне проснулось сердце эллина…»

Во мне проснулось сердце эллина.

Я вижу сосны, жаб, ежа

и радуюсь, что роща зелена

и что вода в пруду свежа.

Не называйте неудачником.

Я всем удачам предпочел

сбежать с дорожным чемоданчиком

в страну травы, в отчизну пчел.

Люблю мальчишек, закопавшихся

в песок на теплом берегу,

и – каюсь – каждую купальщицу

в нескромных взорах берегу.

Благословенны дни безделия

с подругой доброй средь дубрав,

когда мы оба, как бестелые,

лежим, весь бор в себя вобрав.

Мы ездили на хутор Коробов,

на кручи солнца, в край лесов.

Он весь звенел от шурких шорохов

и соловьиных голосов.

Мы ничего с тобой не нажили,

привыкли к всяческой беде.

Но эти чащи были нашими,

мы в них стояли, обалдев.

Уху варили, чушь пороли,

ловили с лодки щук-раззяв

и ночевали на пароме,

травы на бревна набросав.

О, если б кто в ладонях любящих

сумел до старости донесть

в кувшинках, в камышовых трубочках

до дна светящийся Донец!..

Плескалась рыба, бились хвостики.

Реки и леса красота,

казалось, вся в пахучем воздухе

с росой и светом разлита.

Скорей, любимая, приблизься.

Я этот мир тебе дарю.

Я в нем любил лесные листья

и славил зелень и зарю.

Счастливый, брошусь под деревья.

Да в их дыханье обрету

к земле высокое доверье,

гармонию и доброту.

1961

«Солнце палит люто…»

Солнце палит люто.

Сердце просит лёта.

Сколько зноя лито!

Здравствуй, жизни лето!

Отшумели весны.

Отгорели годы.

Опустились весла

в голубые воды.

Стали ночи кратки,

стали дни пекучи.

На поля, на грядки

каплет пот текучий.

В поле пляшут мошки,

небосвод распахнут,

и цветы картошки

одуряя пахнут.

О девичьи щеки,

что румянец жжет их, –

золотые пчелки

на колосьях желтых!..

А в ночи ветвями

заколышет ветер,

и еще медвяней

от полей повеет.

Говоришь, озябла?

Ну так ляг же рядом.

А с дерев, а с яблонь

так и сыплет градом…

Мы недаром стали

и сильней, и зорче,

и уста с устами

говорят без желчи.

Солнце палит люто.

Сердце просит лёта.

Сколько зноя лито!

Здравствуй, жизни лето!

Не позднее 1962

Белые кувшинки

Что за беда, что ты продрог и вымок?

Средь мошкары, лягушечьих ужимок

протри глаза и в прелести омой,

нет ничего прекраснее кувшинок,

плавучих, белых, блещущих кувшинок.

Они – как символ лирики самой.

Свежи, чисты, застенчиво-волшебны,

для всех, кто любит, чашами стоят.

А там, на дне, – не думали уже б мы, –

там смрадный мрак, пиявок черных яд.

На душном дне рождается краса их

для всех, а не для избранных натур.

Как ждет всю жизнь поэзию прозаик,

кувшинки ждут, вкушая темноту.

О, как горюют, царственные цацы,

как ужас им дыханье заволок,

в какой тоске сподыспода стучатся

стеблями рук в стеклянный потолок!

Из черноты, пузырчатой и вязкой,

из тьмы и тины, женственно-белы,

восходят ввысь над холодом и ряской.

И звезды пьют из белой пиалы.

1961

«Все деревья, все звезды мне с детства тебя обещали…»

Все деревья, все звезды мне с детства тебя обещали.

Я их сам не узнал. Я не думал, что это про то.

Полуночница, умница, черная пчелка печали,

не сердись на меня. Посмотри на меня с добротой.

Как чудесно и жутко стать сразу такими родными!

Если только захочешь, всю душу тебе отворю.

Я твержу как пароль каждым звуком хмелящее имя,

я тревожной порой опираюсь на нежность твою.

Не цветными коврами твой путь устилала усталость,

окаянную голову северный ветер сечет.

Я не встречусь с тобой. Я с тобой никогда не расстанусь.

Отдохни в моем сердце, покуда стучится еще.

Задержись хоть на миг – ты приходишь с таким опозданьем.

Пусть до смертного часа осветит слова и труды

каждый жест твоих рук, обожженных моим обожаньем.

Чудо жизни моей, я в долгу у твоей доброты.

1962

«Зову тебя, не размыкая губ…»

Зову тебя, не размыкая губ:

– Ау, Лаура!..

Куда ни скажешь, в пекло и в тайгу

пойду понуро.

Мне свет твой снится в дымке снеговой,

текуч и четок.

Я никогда, нигде и никого

не звал еще так.

Давным-давно, веселый и земной,

я верил в чудо,

но разминулось милое со мной.

Мне очень худо.

И не страшна морская круговерть,