Сияние снегов - [39]

Среди всколыхнутых стихий народной драмы

мои плакучие стихи стоят, как храмы,

да кто услышит их – спроси у мила-края.

Такое время на Руси, пора такая.

Сто раз готов оставить кров, лишиться жизни,

но только пусть не льется кровь в моей отчизне.

Зачем был Пушкин тамадой, зачем рождаться?

Ужели мало нам одной войны Гражданской?

О злая ложь! На что зовешь? В кого ты целишь?

Что человек тебе, что вошь. Так неужели ж

один за всех – на всю страну, на всю планиду –

я исповедую вину, а не обиду?

1989

Республикам Прибалтики

Вы уже почти потусторонние.

Вам еще слышны ль мои слова,

Латвия моя, моя Эстония

и моя медвяная Литва?

Три сестры в венечном белоночии,

что пристало милым головам,

три беды мой стих уполномочили,

чтоб свечой над кровью горевал.

Я узнал вас запоздно, да вовремя,

в середине избранной судьбы,

и о том, что вольность ваша попрана,

с той поры ни разу не забыл.

Перемогший годы окаянные,

обнесенный чашей на пиру,

вольный крест вины и покаяния

перед вами на душу беру.

Слава вам троим за то, что первые

вышли на распутие времен

спорить с танкодавящей империей,

на века ославленной враньем!

Да прольется солнце светлым гением

к вам в окошки, в реки, в озерца!

Лишь любовью, а не принуждением

вяжутся и движутся сердца.

Только в ней останутся сохранными,

как строка, что в память возжена,

города граненые с органами,

моря шум и сосен вышина.

Я люблю вас просто, без экзотики,

но в чужом родное узнаю.

Может быть, свободой вашей все-таки

озарю под вечер жизнь мою.

Может быть, все как-нибудь устроится

и, святыни вечные суля,

нам с любимой, любящим, откроется

прибалтийской Троицы земля.

Сколько б ни морозилось, ни таялось,

как укор неверцу и вралю,

вы сошлись во мне и никогда я вас

не отрину и не разлюблю.

1991

«На меня тоска напала…»

На меня тоска напала.

Мне теперь никто не пара,

не делю ни с кем вины.

Землю русскую целуя,

знаю, что не доживу я

до святой ее весны.

Изошла из мира милость,

вечность временем затмилась,

исчерствел духовный хлеб.

Все погромней, все пещерней

время крови, время черни.

Брезжит свет – да кто не слеп?

Залечу ль рассудка раны:

почему чужие страны

нашей собственной добрей?

У меня тоска по людям.

Как мы истину полюбим,

если нет поводырей?

Не дослушаться ночами

слова, бывшего в начале,

из пустыни снеговой.

Безработица у эха:

этот умер, тот уехал –

не осталось никого.

Но с мальчишеского Крыма

не бывала так любима

растуманенная Русь.

Я смотрю, как жаждет жатва,

в задержавшееся завтра,

хоть его и не дождусь.

Что в Японии, что в Штатах –

на хрена мне их достаток, –

здесь я был и горю рад.

Помнит ли Иосиф Бродский,

что пустынницы-березки

все по-русски говорят?

«Милый, где твоя котомка?» –

вопрошаю у котенка,

у ромашки, у ежа.

Были проводы недлинны,

спьяну каждому в их спины

все шептал: «Не уезжай…».

А и я сей день готовил,

зрак вперял во мрак утопий,

шел живой сквозь лютый ад.

Бран был временем на и́змор,

но не сциклился с цинизмом,

как поэт-лауреат.

Ухожу, не кончив спора.

Для меня настанет скоро

время Божьего суда.

Хватит всем у неба солнца,

но лишь тот из них спасется,

кто воротится сюда.

1989

«Кто – в панике, кто – в ярости…»

Кто – в панике, кто – в ярости,

а главная беда,

что были мы товарищи,

а стали господа.

Ох, господа и дамы!

Рассыпался наш дом –

бог весть теперь куда мы

несемся и бредем.

Боюсь при свете свечек

смотреть на образа:

на лицах человечьих

звериные глаза.

В сердцах не сохранится

братающая высь,

коль русский с украинцем

спасаться разошлись.

Но злом налиты чаши

и смерть уже в крови,

а все спасенье наше

в согласье и любви.

Не стану бить поклоны

ни трону, ни рублю –

в любимую влюбленный

все сущее люблю.

Спешу сказать всем людям,

кто в смуте не оглох,

что если мы полюбим,

то в нас воскреснет Бог.

Сойдет тогда легко с нас

проклятие времен,

и исцеленный космос

мы в жизнь свою вернем.

Попробуйте – влюбитесь, –

иного не дано, –

и станете как витязь,

кем зло побеждено.

С души спадет дремота,

остепенится прыть.

Нельзя, любя кого-то,

весь мир не полюбить.

1991

Современные ямбы

1

Не верю сызмала словам я,

тружусь, как пахарь, за столом.

Мы ж рушим мир до основанья

и ничего не создаем.

Звезда имперская погасла,

все стало задом наперед –

сидим без сахара и масла,

а президенты делят флот.

Уж так, Россия, велика ты,

что не одну сгубила рать, –

нам легче взлезть на баррикады,

чем в доме чуточку прибрать.

Одни дружки в Советах рады –

избыли совести рубеж,

для рыл престижные оклады

поназначав самим себе ж.

Как тут невежды и невежи

гуртом из дыр в поводыри!

А ты трудись, с утра не евши,

да их же и благодари.

Попал из безвести как раз ты

на погребение страны,

чьи социальные контрасты,

как в зоне нож, обострены.

Сидишь, не чуя ног разутых,

в конфорке газу не зажег

и, как мешается рассудок,

печально чувствуешь, дружок.

Во времена живешь не те ты –

гроша не стоят ум и честь,

сплошные суверенитеты

и очень хочется поесть.

2

О, быть бы заодно со всеми,

к харчам всеобщим приобщаться!

Но Богом брошенное семя

мне не сулит такого счастья.

Я верен Богу одиноку

и, согнутый, как запятая,

пиляю всуперечь потоку,

со множеством не совпадая.

Что нет в глазах моих соринок,

не избавляет от нападок.

Я всем умом моим за рынок,

но сердцем не люблю богатых.

Я не могу, живу покуда,

изжить евангельские толки

насчет иголки и верблюда,