Сияние снегов - [37]

Я ж гонялся не за этим,

я и жил, как будто не был,

одержим и незаметен,

между родиной и небом.

Убежденный, что в отчизне

все напасти от нее же,

я, наверно, в этой жизни

лишь на смерть души не ёжил.

Кем-то проклят, всеми руган,

скрючен, согнут и потаскан,

доживаю с кротким другом

в одиночестве бунтарском.

Сотня строчек обветшалых –

разве дело, разве радость?

Бог назначил, я вещал их, –

дальше сами разбирайтесь.

Не о том, что за стеною,

я писал, от горя горбясь,

и горел передо мною

обреченный Лилин образ…

Вас, избравших мерой сумрак,

вас, обретших душу в деле,

я люблю вас, неразумных,

но не так, как вы хотели.

В чинном шелесте читален

или так, для разговорца,

глухо имя Чичибабин,

нет такого стихотворца.

Поменяться сердцем не с кем,

приотверзлась преисподня, –

все вы с Блоком, с Достоевским, –

я уйду от вас сегодня.

А когда настанет завтра,

прозвенит ли мое слово

в светлом царстве Александра

Пушкина и Льва Толстого?

1986

Из книги «В стихах и прозе» 1980–1990

«Я родом оттуда, где серп опирался на молот…»

Я родом оттуда, где серп опирался на молот,

а разум на чудо, а вождь на бездумие стай,

где старых и малых по селам выкашивал голод,

где стала евангельем «Как закалялася сталь»,

где шли на закланье, но радости не было в жертве,

где милость каралась, а лютости пелась хвала,

где цель потерялась, где низились кроткие церкви

и, рушась, немели громовые колокола,

где шумно шагали знамена портяночной славы,

где кожаный ангел к устам правдолюбца приник,

где бывшие бесы, чьи речи темны и корявы,

влюблялись нежданно в страницы убийственных книг,

где судеб мильоны бросались, как камушки, в небо,

где черная жижа все жизни в себя засосет,

где плакала мама по дедушке, канувшем в небыль,

и прятала слезы, чтоб их не увидел сексот,

где дар и задумчивость с детства взяты под охрану,

где музыка глохла под залпами мусорных зим,

где в яростной бурке Чапаев скакал по экрану

и щелкал шары звонкощекий подпольщик Максим,

где жизнь обрывалась, чудовищной верой исполнясь,

где, нежно прижавшись, прошли нищета и любовь,

где пела Орлова и Чкалов летел через полюс,

а в чертовых ямах никто не считал черепов,

где солнцу обрыдло всходить в небесах адодонных,

где лагерь так лагерь, а если расстрел, ну и пусть,

где я Маяковского чуть ли не весь однотомник

с восторгом и завистью в зоне читал наизусть;

и были на черта нужны мне поэты другие,

где пестовал стадо рябой и жестокий пастух,

где странно звучало старинное имя России,

смущая собою к нему неприученный слух,

где я и не думал, что встречусь когда-нибудь с Ялтой,

где пахарю ворон промерзлые очи клевал,

где утро барачное било о рельсу кувалдой

и ржавым железом копало заре котлован,

где вздохи ровесников стали земной атмосферой,

винясь перед нами, а я перед ними в долгу,

где все это было моими любовью и верой,

которых из сердца я выдрать еще не могу.

Тот крест, что несу, еще годы с горба не свалили,

еще с поля брани в пустыню добра не ушел.

Как поздно я к вам прихожу со стихами своими!

Как поздно я к Богу пришел с покаянной душой!

1992

Александру Володину Поздравление с Новым, 1987 годом

Я невызревший плод на урочное блюдо кладу,

я еще не пришел, и явиться меня не зовите, –

Александр Моисеевич, здравствуйте в новом году,

и да будет он годом хороших вестей и событий.

Я не знаю, как где, а в российской беде в кой-то век

захотели сойтись государственность и человечность.

Александр Моисеевич, добрый вы мой человек,

может, счастье-то все, чтобы в жизни почувствовать Вечность.

Как не верить в нее, когда сквозь тошноту бормотух

вечер, снег, Петербург ставят пьесу дворцов и каналов.

Александр Моисеевич, мудрый вы мой драматург,

неразгаданный брат неудачников и коммунаров.

Я еще не пришел, эти строки еще не сбылись,

как заря за окном, несвершенна, робка, новогодня…

Александр Моисеевич, я – Чичибабин Борис, –

я люблю Вас давно, еще больше люблю Вас сегодня.

1986

Молитва за Мыколу

Молюсь, – и молитва в листве сохранится

без фальши оттенка, –

о том, чтоб не смог улететь за границу

Мыкола Руденко.

Ему ли в безвестие тесное кануть,

пойти на измену?

Коль это случится, на сердце и память

я траур надену.

Мы вместе годами сгорали от жажды,

хоть не были рядом.

О, как мне мечталось обняться однажды

с поэтом и братом!

Ведь, как нам ни тяжко и как нам ни тошно,

есть высшее нечто,

и дом наш не дом в Конче Заспе, а то, что

нетленно и вечно.

Для Бога несть эллина ни иудея,

все родины – майя,

но, людям о главном сказать не умея,

душа – как немая.

Молюсь, чтобы он до такого не дожил,

забыв свою мову,

а кто где родился, то там он и должен

взойти на Голгофу.

Что значили мы, то и станется с нами,

как стало сегодня,

а родина – это Господнее знамя

и воля Господня.

О близких молюсь, чтоб очнулись их души

от весточки братской,

что нету бездомья теснее и глуше

судьбы эмигрантской.

Я образ добра из отчаянья высек,

стал кротким и зрящим.

«О Боже, – молюсь, – вразуми и возвысь их

над злом преходящим».

Пока не престану молиться о том я,

Мыкола с Раисой

не бросятся в неть из родного бездомья,

с земли украинской.

1987

Рождество

Да ну и что с того –

в Москве или в Нью-Йорке?

Сегодня Рождество,

и мы с тобой на елке.

Вся в звездах и огнях,

вот-вот взлетит, живая,

счастливцев и бедняг

на праздник созывая…