Сияние снегов - [38]

От крови и от слез

я слышу и не внемлю:

их столько пролилось

в отеческую землю,

что с душ не ототрет

уже ни рай, ни ад их, –

а нищий патриот

все ищет виноватых.

Вишь, умник да еврей –

губители России,

и алчут их кровей

погромные витии…

Но им наперекор,

сойдя с небес по сходням,

поет незримый хор

о Рождестве Господнем.

Поет, дары неся,

с уверенностью детской,

что Тот, кто родился,

сам крови иудейской.

Звучит хрустальный звон

для сбившихся с дороги:

уже родился Он

и мы не одиноки.

Идем со всех концов

с надеждою вглядеться

в безгрешное лицо

вселенского младенца.

Когда земная власть

с неправдой по соседству,

спасение – припасть

к Божественному детству.

Не зная наших уз,

свободный от одежки,

в нас верует Исус

и хлопает в ладошки.

Рождественской порой,

как подобает людям,

мы Божьей детворой

хоть трошечки побудем.

Творится явь из сна

и, всматриваясь в лица,

Господняя весна

в нас теплится и длится.

Серебряной вьюгой

мир выстиран и устлан,

и Диккенс и Гюго

родней, чем Джойс и Пруст нам.

В нас радуется Бог,

что детская пора есть,

от творческих тревог

взрослеть не собираясь.

Нам снова все друзья

и брат горой за братца,

и нам никак нельзя

от елки оторваться.

Та хвойная весна,

священствуя и нравясь,

с Руси привезена,

а всей земле на радость.

Клубится пар от вод,

сияет мир от радуг…

А нищий патриот

все ищет виноватых.

1990

Рим без тебя

Я в Риме, где время клюет свои крохи с камней

седой голубицей, где в прелесть отлились просторы,

а римские ночи потемок московских темней:

у них на всех окнах прибожно опущены шторы.

На улицах грязно, но Риму и сор не в урон,

а русскому глазу он тем еще более близок,

ведь надобна ж снедь для воробышков и для ворон.

Как набожен сон мой, весь в пиниях и кипарисах!

Но сетует совесть, что снится он мне одному:

все горе с тобой не делил ли я поровну разве,

и разве сейчас я один без тебя подниму

все бремя восторга в наполненном чудом пространстве?

Мне грустно и горько, что здесь мне никто не родня,

что с кем я, ну с кем я аукнусь на улочках узких, –

нежданно-негаданно да и всего на три дня

сюда я свалился в семерке писателей русских.

Тяжка наша участь, нам если не свой, то злодей,

а что у нас плохо, то всё чужаки насолили,

а в Риме веселом, как всмотришься в лица людей,

никто и не помнит, что некогда был Муссолини.

Спешат работяги, и рот разевает чудак,

и ослик с тележкой хвостом говорит по-тбилисски,

и тянутся к небу на многих его площадях

египетские с иероглифами обелиски.

Я Рим императоров проклял с мальчишеских лет,

но дай мне, о Боже, как брата обнять итальянца.

Святые и гении высекли жертвенный свет,

и римским сияньем мильоны сердец утолятся.

Брожу и вбираю, обвитый с холмов синевой,

и русскому сердцу ответствует Дантова лира,

и вижу воочью, что разум прилежный с него

скопировал грады всего христианского мира.

Душой узнается, когда я брожу по нему,

то пушкинский Питер, то Вильнюс в Литве, то Одесса.

Я мрамор Бернини в молитвах святых помяну,

не молкнет во мне Микеланджело горняя месса.

И скорбная Пьета в соборе Святого Петра

светлеет в углу, отовсюду слышна и всезрима.

Но как эта вечность по-детски родна и щедра,

как было бы миру пустынно и немо без Рима.

Хранящий святыни, но не превращенный в музей,

он дышит мне в щеки своей добротой тыщелицей, –

и что мне до цезарей, что мне до пап и князей?

В нем сердце любое Христовой любовью щемится.

О, если не всех, то хотя бы тебя привести

на холм Авентина, чтоб Рим очутился под нами

и стало нельзя нам пастушеских глаз отвести

от вечного стада с деревьями и куполами.

Нам ангел Мариин помашет на рынке рукой,

к нам дух Рафаэля с любовью прильнет на вокзале,

а площади Рима, где каждая краше другой,

расплещут фонтаны, чтоб мы в них монетки бросали.

Моя там осталась. Так, может быть, скоро с тобой

придем убедиться, что все наши ценности целы,

на улицах Рима смешаемся с доброй толпой

и Бога обрящем на фресках Сикстинской капеллы.

1989

«Спокойно днюет и ночует…»

Спокойно днюет и ночует,

кто за собой вины не чует:

он свой своим в своем дому

и не в чем каяться ему.

Он в хоровом негодованье

отверг и мысль о покаянье.

А я и в множестве один,

на мне одном сто тысяч вин.

На мне лежит со дня рожденья

проклятье богоотпаденья,

и что такое русский бунт,

и сколько стоит лиха фунт.

И тучи кровью моросили, –

когда погибло пол-России

в братоубийственной войне, –

и эта кровь всегда на мне.

1988

«Скользим над бездной, в меру сил других толкая…»

Скользим над бездной, в меру сил других толкая, –

такое время на Руси, пора такая.

Самих себя не узнаем, а крику много, –

с того и на сердце моем тоска-тревога.

О, как бы край мой засиял в семье народов!

Да черт нагнал национал-мордоворотов.

Ох, не к добру нам этот клич – свободы недуг,

что всех винит, себя опричь, в народных бедах.

У них обида правит бал, внутри темно в них,

ужо такой у них запал – искать виновных.

Весь белый свет готовы клясть, враждой несомы.

Ох, как бы небу не попасть в жидомасоны.

Какой бы стяг не осенял их клан и веру,

вот так же Гитлер начинал свою карьеру.

И слово замерло в зобу, простор утратив,

и ох как страшно за судьбу сестер и братьев.

Любви-разумнице плачу всей жизнью дань я

и не возмездия хочу, а покаянья.

И лгали мне, и сам я лгал и кривде верил,

но дух мой истины взалкал и зло измерил.