Сияние снегов - [41]

И что та жизнь? Мила ль она кому-то?

На сей вопрос ответа не проси.

А вот живу, не съехавши отсюда!

Здесь наяву и Чехов жил как чудо,

весь мир даря вниманьем и тоской.

Есть смуте срок. Она ж неуморима,

моя Россия – Анна и Марина

и Божьи светы – Пушкин и Толстой.

1960‑е, 1990‑е

Песенка на все времена

Что-то мне с недавних пор

на земле тоскуется.

Выйду утречком во двор,

поброжу по улицам, –

погляжу со всех дорог,

как свобода дразнится.

Я у мира скоморох,

мать моя посадница.

Жизнь наставшую не хай,

нам любая гожа, –

но почто одним меха,

а другим рогожа?

Ох, империя – тюрьма,

всех обид рассадница, –

пропадаем задарма,

мать моя посадница!

Может, где-то на луне

знает Заратустра,

почему по всей стране

на прилавках пусто,

ну а если что и есть,

так цена кусается.

Где ж она, благая весть,

мать моя посадница?

Наше дело – сторона?

Ничего подобного!

Бей тревогу, старина,

у людей под окнами!

Где обидели кого,

это всех касается, –

встанем все за одного,

мать моя посадница!

Ни к кому не рвусь в друзья

до поры до времени,

но, по-моему, нельзя

зло все видеть в Ленине.

Всякий брат мне, кто не кат,

да и тот покается.

Может, хватит баррикад,

мать моя посадница?

У Небесного Отца

славны все профессии:

кто-то может без конца

заседать на сессии.

Не сужу их за тщету,

если терпит задница.

Наше время – на счету,

мать моя посадница!

А роптать на жизнь не след:

вовремя – не вовремя, –

коль явились мы на свет,

так уж будем добрыми,

потому что лишь добром

белый свет спасается.

Как полюбим – не умрем,

мать моя посадница!

Не впервой, не сгоряча,

сколь чертям не тешиться,

наше дело – выручать

из беды отечество.

Нам пахать еще, пахать –

и не завтра пятница.

Все другое – чепуха,

мать моя посадница!

1989

В бессонную ночь думаю о Горбачеве

Всю ночь не сплю. Все ночи, Бог ты мой,

душа вопит на плахе перекладин.

С ней плачут кошки – просятся домой,

а дома нет, дом кем-то обокраден.

И вот, бесовством общим не задет,

не столь по разуменью, сколь по зову,

поскольку он уже не президент,

шепчу сквозь боль спасибо Горбачеву.

Его бытье молвой не обросло,

без добрых слов прошла его минута.

Да был ли он? Молчат добро и зло.

Всем не до них, но надобно ж кому-то.

В ком брезжит свет, тот чернью не щадим.

Вот и сидим без света и без хлеба.

Влип Михаил Сергеевич один

в ту распрю зол, как справа, так и слева.

Он мнил, что революционный дух

в сердцах людей еще не уничтожен,

меж тем как дух в соратниках протух

и стал, как смерть, всем россиянам тошен.

Не верить грех, что вправду он хотел, –

и верой той пожизненно блажен я, –

прозрев душой, от наших страшных дел

не разрушенья, но преображенья.

Когда в свой срок пришла его пора

и в суете подрастерялась челядь,

он выдал нам хоть толику добра,

а большего ему не дали сделать.

Да и не мог: хоть не о небе речь,

на холм и то без Бога не взобраться,

тем паче мир от войн не уберечь,

не превратить империи в собратство.

Но если мы нуждой обозлены

и за труды земные не почтенны,

в том нет его особенной вины,

он до того силком сошел со сцены.

Мы с той поры и дышим вполудых,

творим врагов, потворствуем угару,

как он пропал с экранов голубых

с Раисою Максимовной на пару…

Нам не дано в отеческой звезде

вообразить лампаду африканца,

но суждено невзлюбливать вождей

и от святынь кровавых отрекаться.

Всю ночь не сплю, раскаяньем томим,

вдыхаю дым непокарманной «Варны»,

под плач кошачий думаю: кто мы?

Так недобры и так неблагодарны.

Политика – бесовская игра,

и нас, объятых ею, коль почел он

безумцами, разрушившими храм,

кому о том поспорить с Горбачевым?

Не нам судить, – лишь боль разбередим, –

кто виноватей в роздури базара,

он перед нами, мы ли перед ним, –

но есть Судья, и по заслугам кара.

1992

Плач по утраченной родине

Судьбе не крикнешь: «Чур-чура,

не мне держать ответ!»

Что было родиной вчера,

того сегодня нет.

Я плачу в мире не о той,

которую не зря

назвали, споря с немотой,

империею зла, –

но о другой, стовековой,

чей звон в душе снежист,

всегда грядущей, за кого

мы отдавали жизнь.

С мороза душу в адский жар

впихнули голышом:

я с родины не уезжал –

за что ж ее лишен?

Какой нас дьявол ввел в соблазн

и мы-то кто при нем?

Но в мире нет ее пространств

и нет ее времен.

Исчезла вдруг с лица земли

тайком в один из дней,

а мы, как надо, не смогли

и попрощаться с ней.

Что больше нет ее, понять

живому не дано:

ведь родина – она как мать,

она и мы – одно…

В ее снегах смеялась смерть

с косою за плечом

и, отобрав руду и нефть,

поила первачом.

Ее судили стар и мал,

и барды, и князья,

но, проклиная, каждый знал,

что без нее нельзя.

И тот, кто клял, душою креп

и прозревал вину,

и рад был украинский хлеб

молдавскому вину.

Она глумилась надо мной,

но, как вела любовь,

я приезжал к себе домой

в ее конец любой.

В ней были думами близки

Баку и Ереван,

где я вверял свои виски

пахучим деревам.

Ее просторов широта

была спиртов пьяней…

Теперь я круглый сирота –

по маме и по ней.

Из века в век, из рода в род

венцы ее племен

Бог собирал в один народ,

но божий враг силен.

И, чьи мы дочки и сыны

во тьме глухих годин,

того народа, той страны

не стало в миг один.

При нас космический костер

беспомощно потух.

Мы просвистали свой простор,

проматерили дух.

К нам обернулась бездной высь,

и меркнет Божий свет…

Мы в той отчизне родились,

которой больше нет.

1992