Сияние снегов - [31]

и досыта мне горя досталось на веку,

но, с Господом не споря, полвека повлеку.

Под хаханьки и тосты, под жалобы и чад

мне в душу светят звезды и тополи молчат.

Я самый иудейский меж вами иудей,

мне только бы по-детски молиться за людей.

Один меж погребенных с фонариком Басё,

я плачу, как ребенок, но знающий про все,

клейменный вашим пеклом и душу вам даря.

А глупость верит беглым листам календаря.

Вы скажете: «О Боже, да он – без головы?..»

А я люблю вас больше, чем думаете вы.

Пока с земли не съеду в отдохновенном сне,

я верю только свету и горней тишине.

Да прелесть их струится из Вечности самой

на терпкие страницы, возлюбленные мной.

И я скорблю и горблюсь, и в думах длится ночь.

А глупость верит в глобус. И ей нельзя помочь.

1978

«Я на́ землю упал с неведомой звезды…»

Я на́ землю упал с неведомой звезды,

с приснившейся звезды на каменную землю,

где, сколько б я ни жил, отроду не приемлю

ни тяжести мирской, ни дружбы, ни вражды.

Как с буднями, звезда, нездешним сердцем сжиться,

коль тополи в снегу мне в тыщу раз важней

всех выездов и смут, певичек и вождей,

а Моцарт и Паскаль отзывней сослуживца?

Что делать мне, звезда, проснувшись поутру?

Я с ближними в их рай не мечу наудачу,

с их сласти не смеюсь, с их горечи не плачу

и с ними не игрок в их грустную игру.

Что значу я, звезда, в день моего рожденья,

колодец без воды и дуб без желудей?

Дано ль мне полюбить косматый мир людей,

как с детства я люблю животных и растенья?

И как мне быть, звезда, на каменной земле,

где телу земляка люба своя рубаха,

так просто обойтись без воздуха и Баха

и свету не найтись в бесколокольной мгле?

Как жить мне на земле, ни с чем земным не споря?

Да будут сны мои младенчески чисты

и не предам вовек Рождественской звезды,

откуда я упал на землю зла и горя.

1980

9 января 1980 года

И снова зажгутся, коль нам повезет,

на сосенке свечи,

и тихо опустится с тихих высот

рождественский вечер.

И рыжая киска приткнется у ног,

и закусь на блюде,

и снова сойдутся на наш огонек

хорошие люди.

Вот тут бы и вспомнить о вере былой,

о радостях старых,

о буйных тихонях, что этой порой

кемарят на нарах.

Но, тишь возмутив, окаянное дно

я в чаше увижу

и в ночь золотую набычусь хмельно

и друга обижу.

И стану в отчаянье, зюзя из зюзь,

стучать по стаканам

с надменной надеждой: авось откуплюсь

стихом покаянным.

Упершись локтём в ненадежность стола,

в обличье убогом,

провою его, забывая слова,

внушенные Богом.

О, мне бы хоть горстку с души соскрести,

в чем совесть повинна.

Прости мне, Марлена, и, Генчик, прости,

и, Шмеркина Инна.

Спокойно, друзья, отходите ко сну,

поверьте заздравью,

что завтра я с чистой страницы начну

свою биографью.

Но дайте мне, дайте мне веры в меня

хоть малую каплю…

Вот так я, хмельной, погоняю коня

и так я лукавлю.

А свечи святые давно сожжены

под серою сенью,

и в сердце волнуемом нет тишины,

и нет мне прощенья.

Не мне, о, не мне говорить вам про честь:

в родимых ламанчах

я самый бессовестный что ни на есть

трепач и обманщик.

Пока я вслепую болтаю и пью,

игруч и отыгрист,

в душе моей спорят за душу мою

Христос и Антихрист.

Признание

Генриху

Зима шуршит снежком по золотым аллейкам,

надежно хороня земную черноту,

и по тому снежку идет Шолом-Алейхем

с усмешечкой, в очках, с оскоминкой во рту.

В провидческой тоске, сорочьих сборищ мимо

в последний раз идет по родине своей, –

а мне на той земле до мук необъяснимо,

откуда я пришел, зачем живу на ней.

Смущаясь и таясь, как будто я обманщик,

у холода и тьмы о солнышке молю,

и все мне снится сон, что я еврейский мальчик,

и в этом русском сне я прожил жизнь мою.

Мосты мои висят, беспомощны и шатки, –

уйти бы от греха, забыться бы на миг!..

Отрушиваю снег с невыносимой шапки

и попадаю в круг друзей глухонемых.

В душе моей поют сиротские соборы,

и белый снег метет меж сосен и берез,

но те, кого люблю, на приговоры скоры

и грозный суд вершат не в шутку, а всерьез.

О, нам хотя б на грош смиренья и печали,

безгневной тишины, безревностной любви!

Мы смыслом изошли, мы духом обнищали,

и жизнь у нас на лжи, а храмы – на крови.

Мы рушим на века – и лишь на годы строим,

мы давимся в гробах, а Божий мир широк.

Игра не стоит свеч, и грустно быть героем,

ни Богу, ни себе не в радость и не впрок.

А я один из тех, кто ведает и мямлит

и напрягает слух пред мировым концом.

Пока я вижу сны, еще я добрый Гамлет,

но шпагу обнажу – и стану мертвецом.

Я на ветру продрог, я в оттепели вымок,

заплу́тавшись в лесу, почуявши дымок,

в кругу моих друзей, меж близких и любимых,

о, как я одинок! О, как я одинок!

За прожитую жизнь у всех прошу прощенья,

и улыбаюсь всем, и плачу обо всех –

но как боится стих небратского прочтенья,

как страшен для него ошибочный успех…

Уйдет вода из рек, и птиц не станет певчих,

и окаянной тьмой затмится белый свет.

Но попусту звенит дурацкий мой бубенчик

о нищете мирской, о суете сует.

Уйдет вода из рек, и льды вернутся снова,

и станет плотью тень, и оборвется нить.

О, как нас Бог зовет! А мы не слышим зова.

И в мире ничего нельзя переменить.

Когда за мной придут, мы снова будем квиты.

Ведь на земле никто ни в чем не виноват.

А все ж мы все на ней одной виной повиты,

и всем нам суждена одна дорога в ад.

1980

Генриху

У всех твоих друзей глаза на мокром месте,