Сияние снегов - [30]

и ропщущую плоть.

И нам идти, идти, идти,

пока стучат сердца,

и знать, что нету у пути

ни меры, ни конца.

Когда к нам ангелы прильнут,

лаская тишиной,

мы лишь на несколько минут

забудемся душой.

И снова – за листы поэм,

за кисти, за рояль, –

между печалью и ничем

избравшие печаль.

1977

Ода тополям

Что значит – жизнь, и что за слово – смерть,

кто в мире мы, я спрашивал у Бога, –

и вот Господь мне повелел воспеть

летучий тополь – жертвенник Ван Гога.

Давно ль мы все из чувственной шерсти

и шумно дышим сумраком и бездной,

и лишь во снах дано нам дорасти

до невозможной нежности древесной.

Как ни замерзни, как ни запылись,

есть тополей нежгущееся пламя,

есть глубь и тишь, взмывающие ввысь,

соборы сна, светильники с ветвями.

Мы приникаем к звездам и кустам

за тем одним, чем душу б излечили,

но шерсть и кровь, приставшие к устам,

нам не изжить в земной своей личине.

Своим жестоким вымыслам молясь,

мы служим лжи, корыстны и ретивы.

Лишь тополя под окнами у нас

зовут куда-то как ориентиры.

Молчать бы мне в неведенье святом,

сказал «зовут», но всякий зов обманчив,

и высшей правды не было ни в том,

кто на кресте, ни в том, кто из Ламанчи.

Сказал «зовут», но свету где найтись?

И коль зовут – не вдаль, но в глубину лишь,

зовут, чтоб мы, как некогда Нарцисс,

в свою – сквозь плоть – божественность вглянулись.

Мы с детских лет похожи на волчат,

в нас доброта мгновенна и случайна,

нам свойствен шум, а тополя молчат,

полным-полны значенья и звучанья.

И многорукость прочного ствола

с индийским Богом схожа, и нежны в нас

листочком каждым, солнышку хвала,

их немота, надежность и недвижность.

Здесь, на земле, от ликов нет лекарств.

Делами злы и разумом убоги,

мы и молчим о судьбах государств,

а тополя – о Вечности и Боге.

Душа моя! На то и жизнь дана,

чтоб нам молить о нежности древесной.

Пока есть в мире тополь и луна,

все, что в нем есть, душа моя, приветствуй.

Приветствуй все и все благодари,

а зло и боль останутся поодаль,

пока есть в небе крохотка зари,

и есть трава, и есть луна и тополь.

Как род людской криклив и неуклюж –

и как стройны сошественники рая,

неправоту героев и кликуш

своим покоем кротко укоряя.

И пламень их не жарок, не багрян,

а свеж и зелен. Храмами во мраке

они полны звучанья, как орган,

и тайны тайн, как чистый лист бумаги.

В тебе и мне, в Нарциссе и Христе –

одна душа, и больше в тополях нас,

чем в нас самих. Ослепли в суете.

Найдись ручей – я сам в него шарахнусь.

Алчба и страх снедают нашу плоть,

а тополя добры и неподвижны.

Галдят пророки – но молчит Господь,

и – внутрь себя – тиха улыбка Вишны.

1978

Элегия о старом диване

А все-таки стенам, пожалуй, когда-нибудь рухнуть.

О век мимолетный, безжалостный и деловой!

Из нового дома выносится старая рухлядь,

и в холод бездомья уходит бедняк Домовой.

Смешной старикашка, он так шкандыбает, сутулясь,

и шепчет проклятья, и прячет отчаянный взгляд

от страшного мира, где режут беспомощных куриц

и желтые листья в полночные лужи летят.

О старом диване никто и словечка не скажет,

случайно достался и, в общем, совсем не кровать,

он с детством не связан, стараньями предков не нажит,

и вид затрапезен, и не о чем зря горевать.

О как он был жёсток, неласковым жребием выпав,

к нему привыкали, почти что не чувствуя ног,

но чье-то дыханье с его полусонных прогибов

летело по небу на чей-то безумный звонок.

На нем раскрывалась ромашка младенческой позы

и тот полуночник, бывало, подремывал днем.

Он знает все тайны, он помнит молитвы и слезы,

но вот незадача – клопы обнаружились в нем.

И он обречен, а на новом, должно быть, уютней.

Зайдем и заплатим – и время бежать по делам.

Поминок не будет, не слышно органа и лютни,

в шумливом безмолвье уносится старый диван.

А близится осень, и капли щемят дождевые,

и в нежном сиянье бездомная горечь листвы.

Простите, простите, простите меня, домовые,

я тоже – давно уж – собрался в дорогу, как вы.

О, мир этот камен, и милых не губ ведь, не рук ведь,

и ветры смеются над бренной диванной душой.

О грусть Домового! О бедная старая рухлядь,

на коей – о счастье! – разляжется кто-то чужой.

О, мир этот камен, и, правду сказать, не в бреду ль я

с домашней заботой мешаю небесную высь,

и некому плакать, за вычетом Бога и дурня,

о старом диване, в котором клопы завелись.

1984

«Куда мы? Кем ведомы? И в хартиях – труха…»

«Куда мы? Кем ведомы? И в хартиях – труха.

Сплошные, брат, Содомы с Адамова греха.

Повырублен, повыжжен и, лучшего не ждя,

мир плосок и недвижен, как замыслы вождя.

Он занят делом, делом, а ты, едрена вошь,

один на свете белом безделицей живешь,

а ты под ветхой кожей один противу всех.

А может, он-то – Божий, а не Адамов грех?..»

Я – слышу и не слышу. Я дланями плещу –

а все ж к себе под крышу той дряни не тащу.

Истошными ночами прозрений и разлук

безбожными речами не омрачаю слух.

Вам блазнится – сквозь нехоть в зажмуренной горсти –

куда-нибудь уехать, чтоб что-нибудь спасти.

Но Англия, Москва ли – не все ли вам равно?

Смотрите: все в развале – и все озарено.

Безумные искусства секс-энтээрных лет

щекочут ваши чувства, а мне в них проку нет.

Я ближним посторонний, от дальнего сокрыт,

и мир потусторонний со мною говорит.

Хоть Бог и всемогущий, беспомощен мой Бог.

Я самый неимущий и телом изнемог,