Сироты вечности - [421]

В центре каждой раковины был круглый пупок, а впереди него, над массивным устьем, располагался исполинский капюшон цвета запекшейся крови. Под капюшоном по обеим сторонам сидели огромные, идеально круглые желтые глаза. Каждый черный зрачок в центре каждого глаза был так велик, что мог бы меня поглотить.

Слово «поглотить» и впрямь пришло нам ум, когда три демиурга подошли ближе и нависли над нами. Исполинские устья раковин являли собой массу щупалец, пятнистых оранжево-красных языков, рогатых воронок и сжимающихся отверстий, которые могли быть множественными ртами. У каждого огромного желтого глаза было свое длинное жирное щупальце с красновато-желтым узлом на глазном конце, похожим на исполинский воспаленный ячмень.

То были наши Творцы. Или по крайней мере один из них был двенадцать-двадцать миллиардов лет назад. Мне подумалось, что для Творцов они уж слишком органически тварны, несмотря на всю красоту их спиральных раковин.

Мы все попятились к шлюзам и люкам «Музы», но никто не сбежал внутрь, хотя, думаю, многие были к этому близки. Я остро сознавал, что ближайший демиург может в одну секунду выпустить липкое щупальце-язык и забросить меня в костяную воронку своего рта.

– Сейчас вы покажете пьесу, – сказал драгоман. – Лучшую, какую знаете. Покажете ее хорошо.

Кемп оторвал взгляд от нависших над нами треножников и спросил драгомана:

– Ты на связи с ними? Они с тобой говорят?

Драгоман не ответил.

– Почему они не говорят с нами? – вскричал Бербенк. – Скажи им, что мы хотим с ними поговорить, а не играть следующую пьесу.

– Сейчас вы покажете лучшую пьесу, какую знаете, – повторил драгоман тем монотонным голосом, каким транслировал других существ. – Покажете так хорошо, как только умеете.

– Это испытание? – вмешалась Аглая. – По крайней мере, спроси их, испытание ли это.

– Да, – ответил драгоман.

– Да, испытание? – уточнил Кемп.

– Да.

– Зачем? – спросил Бербенк.

Большие глаза драгомана были почти закрыты. Огромные золотистые глаза демиургов над нами не моргали, но окулярные щупальца шевелились, и в этом движении мне чудился голод.

– Что будет, если мы не выдержим испытания? – спросила Аглая.

– Ваш род будет уничтожен, – сказал драгоман.

Мы взволнованно загудели. Демиурги нагнулись ниже над возвышенностью, их рты, щупальца и глаза придвинулись ближе, и я уловил сильный запах океана: соли, гниющих водорослей, дохлой рыбы под солнцем. Мне страшно захотелось взбежать по пандусу на «Музу» и спрятаться на койке.

– Это… нахрен… нечестно, – сказал наконец Кемп, выразив общую мысль.

Драгоман улыбнулся. Сказать по правде, мне очень хотелось его прибить. Он заговорил медленно, отчетливо:

– При первом контакте ваш род пощадили из-за Шекспира. Только из-за Шекспира. Его слова и сокрытый за ними смысл невозможно было в точности понять даже на уровне сотворившего вас демиурга. В то время на вашей планете человек был Абраксасом: вы рождали и поглощали собственные миры и слова, сочетая в себе вечную слабость и абсолютную творческую мощь. Вы пытались перебросить мост через саму смерть. Все высшие силы, подчиненные той Пустоте, что есть Абраксас, – низшие архонты, суетливые пимены и даже сами демиурги – проголосовали за немедленное уничтожение вашего рода. Но из-за этого единственного ума, из-за давно умершего Шекспира, уничтожение отложили на срок, не превышающий тысячи девяти ваших лет. Этот срок вышел.

Мы молчали. Каждый слышал громкое биение одного-единственного сердца, подобное рокоту прибоя. Я не знал, идет этот звук от меня или от демиургов, накрывших нас своей тенью средь яркого солнечного света.

– Вы покажете лучшую пьесу, какую знаете, – повторил драгоман. – Покажете так хорошо, как только умеете.

Мы снова переглянулись. Наконец Кемп сказал:

– «Гамлет».

Представление продолжалось. Минут тридцать ушло на то, чтобы надеть костюмы, просмотреть текст – хотя мы все знали гамлетовские роли назубок – и загримироваться, несмотря на явную нелепость мысли, будто демиурги заметят наш грим. Впрочем, немигающие желтые глаза, пусть и смотрели из колышущейся массы щупалец, вроде бы примечали все.

В «Гамлете» я был Розенкранцем и любил эту роль. Филп был Гильденстерном. Старый Адам как-то сказал, что на Земле до контакта существовала вторичная пьеса (предположительно не самого Шекспира), где главными героями были лживые, но остроумные предатели Розенкранц и Гильденстерн. Если она вправду существовала, хотелось бы мне ее посмотреть. И черт побери, хотелось бы сыграть в ней одну из двух главных ролей.

Вы уже знаете нашу труппу, так что можете угадать, как распределились остальные роли: Аллейн – Гамлет, Старый Адам – Призрак отца Гамлета (древнее знание утверждает, что иногда эту роль играл сам Бард), Аглая – Офелия, Кемп – Клавдий, Бербенк – Полоний, Кук – Горацио, Конделла – мать Гамлета Гертруда, Хьюо – Фортинбрас и так далее. Лишь один выдающийся актер нашей труппы не получил большой роли: Хемингс, на чьем Яго держался наш «Отелло», играл в «Гамлете» могильщика. Вообще-то, могильщик (в списке действующих лиц он указан как «первый шут»; его помощник, которого сегодня играл Гоф, – как «второй шут») – одна из величайших шекспировских ролей, но она относительно короткая. Слишком короткая для честолюбивого Хемингса. Однако на сей раз он, против обыкновения, не возмущался. Даже улыбнулся, будто всю жизнь мечтал сыграть перед демиургами в пьесе, которая решит судьбу нашего рода.