Сироты на продажу - [18]

Она обернулась и снова взглянула на монахиню и полицейского.

— Что вы делаете? — закричала она. — Половина этих людей иностранцы. Пусть не отвлекают от работы врачей, которым следует лечить американцев. Это несправедливо!

— Мы помогаем всем, — возразила монахиня. — Извините, вам придется отстоять очередь вместе с остальными.

Даже поверх воя и стонов толпы Бернис услышала, как разбилось ее сердце. Никто не поможет ее мальчику. Никто не даст лекарство и не облегчит его страданий. Сначала врачи будут спасать орды пришельцев. Какая-то бессмыслица. Ведь это иммигрантам надо отказывать в помощи, а не ее Уоллису. На тяжелых, будто каменных ногах Бернис, шатаясь, пошла сквозь потревоженный рой страждущих. Придется вернуться домой. Вернуться домой и умереть там вместе с сыном.

Однако она не умерла. У нее даже не было ни лихорадки, ни кашля, ни хотя бы першения в горле. Только голова болела, как всегда во время сильных переживаний.

Уоллис скончался на следующее утро.

Никогда ей не забыть последних минут ребенка: как он мучился у нее на руках, как сжимал маленькой ручкой ее палец, как глотал ртом воздух, боролся за жизнь. Скоро личико у него переменилось, посерело и стало темнеть. Кровь потекла из носа и обвела каймой нижние веки. Затем, с последним вздохом, крошечное тельце содрогнулось и обмякло. Ручка перестала сжимать палец матери, веки опустились. Бернис держала Уоллиса на руках и, казалось, целую вечность смотрела на него, потом встала, положила сына в колыбель и рухнула на пол, пронзительно крича, пока не ощутила во рту вкус крови. Когда она наконец замолчала, мир вокруг потемнел, словно кто-то задернул шторы. Уверенная, что умирает от невыносимых душевных страданий, она приветствовала смерть как облегчение. Наконец-то она найдет покой и воссоединится с мужем и сыном. Бернис словно плыла в жидком серебре, и улыбка играла у нее на губах. Потом все потухло.

Женщина не имела представления, сколько времени провела без сознания, но, когда она очнулась, вокруг было почти темно, и сероватый сумеречный свет скользил по стене спальни. Сначала она решила, что ей привиделся кошмар, потом резко вскочила и заглянула в кроватку. Сердце тягостно заныло. Уоллис лежал там, где она его оставила, завернутый в любимое синее одеяльце; лицо у него стало цвета грозовой тучи, у носа и рта засохла кровь, а закрытые веки распухли.

Мертв.

Ее сын мертв.

Бернис закрыла лицо руками, рот исказился от муки, в голове бился ужас. Уоллис не мог умереть! Только не ее малыш! Только не он! Стоя на коленях, она молотила кулаками по полу, проклиная Бога и завывая, потом съежилась и повалилась набок, как тряпичная кукла. Обхватила руками грудь, набухшую молоком, которое ее сын никогда не выпьет, и болезненно пульсирующую: тело предательски напоминало ей об утрате. Бернис стиснула грудь и закричала от боли, наказывая себя за то, что позволила Уоллису подцепить испанку. Она ведь видела плакаты и читала предупреждения. Нужно было сидеть дома, пока не минует опасность, а не ходить на парад. Нужно было оградить Уоллиса от продавца воздушных шаров и оравы иммигрантов. А когда чернокожий мальчишка уронил флажок в коляску Уоллиса и, не спросясь, потянулся за ним, нужно было оттолкнуть маленького мерзавца и сказать, чтобы не совал свои грязные руки к ее сыну. Это она виновата в том, что Уоллис заболел и умер.

Через несколько минут истерических рыданий Бернис уперлась в пол руками и коленями и, покачиваясь, перебралась на кровать. Почему ее сердце до сих пор бьется? Она бережно взяла сына на руки, поцеловала его холодный лоб, крошечные губы и миниатюрные пальчики, а потом стала молиться, чтобы кровоточащее, разбитое сердце остановилось и положило конец страданиям. Она легла на бок и прижала тело сына к груди, надеясь, что мозг отключится и освободит ее от боли.

Закрыв глаза, Бернис мечтала, чтобы легкие перестали дышать, а кровь — течь по венам. Она то проклинала Бога, забравшего Уоллиса, то умоляла взять и ее жизнь тоже. Но ее призывы остались без ответа.

Это было три дня назад.

Теперь Уоллис лежал, окаменев, в колыбели, а Бернис смотрела в окно, пытаясь придумать, как покончить с собой. По радио говорили, что городские похоронные бюро переполнены, но она все равно не могла собраться с силами и отнести туда сына, чтобы его бальзамировали, положили в крошечный гробик и закопали в холодную твердую землю. Она не могла расстаться со своим мальчиком. Никогда. Она уйдет в иной мир вместе с ним.

В переулке женщина в красном головном платке и сборчатой юбке толкала плетеную коляску на расхлябанных колесах. Остановившись, она вынула ребенка и вошла в дом на противоположной стороне. Бернис стиснула зубы от возмущения. Что эта иммигрантка делает на улице, когда в городе карантин? Да еще и с ребенком! Она сумасшедшая или просто ничего не понимает?

Ей вспомнились осаждавшие больницу иноземцы, которые зачем-то пошли к американским врачам, вместо того чтобы обратиться к своим шаманам и кудесникам — пусть бы лечили их каким-нибудь колдовством. Если бы не цветные, Уоллис мог бы выжить. С начала войны чуть ли не весь район захватили мигранты и негры, искавшие работу на верфи и на военном заводе. Все они были чужаками, не то что ее семья, жившая в южной Филадельфии с 1830-х годов, когда дед-каменотес переехал сюда из Канады. Теперь весь город кишел обширными гетто самых разных переселенцев, отбирающих работу у коренных американцев вроде ее отца, прослужившего на верфи больше сорока лет, пока на его место не взяли жившего напротив немца, мистера Ланге. Отец умер через шесть дней после увольнения — врачи сказали, из-за отказа печени. Но на самом деле причиной стала потеря работы, где его заменили чужеземцем.