Синьора да Винчи - [31]

Колебалась я недолго. С самого моста я едва ли встретила хоть одного прохожего. Здравый смысл подсказывал мне, что даже если вокруг шныряют карманники, то свой нечистый промысел они ведут среди многолюдной толпы, а не рыщут по пустынным улицам. Оставалось уповать на богов, управляющих фортуной, и вверить им свое имущество на то недолгое время, за которое я одним глазком взглянула бы на то, что творилось неподалеку, на площади Санта-Кроче — величайшей из городских площадей. Ласково погладив Ксенофонта по морде и успокоительно заглянув в его выпученные глаза, я поспешила вперед и свернула за угол.

Мне предстало зрелище, какое я не представила бы даже в самых цветистых фантазиях. Казалось, в этот час сюда высыпали все флорентийцы, разодетые как на гулянье. Кое-кто взобрался на подмости, воздвигнутые по обеим сторонам площади, остальные кучно толклись посреди скакового круга, проложенного по периметру площади. Участники знаменитого palio,[7] судя по неистовому крещендо криков публики, вышли на завершающий круг. Грохочущий топот копыт все приближался, и, когда лошади пронеслись мимо, я успела разглядеть их морды, обезумевшие глаза и вспененные пасти. Всадники в нарядных цветных костюмах от разных гильдий и предместий, склонившиеся к холкам своих скакунов, нашептывали им в уши что-то ободряющее и для верности погоняли хлыстами.

Через мгновение торжествующе-разочарованный рев толпы достиг оглушительного пика. Зрители в беспорядке хлынули на скаковой круг и окружили победителя palio. Я стояла потрясенная, ошеломленная и чувствовала, как возбужденно колотится у меня сердце. Мне всей душой хотелось остаться и поучаствовать в этом празднестве, однако желание отыскать свое новое жилище все-таки перевесило. Но поскольку прямой путь был весь запружен гуляками, я сочла, что благоразумнее будет обогнуть их, свернув к западу, а потом снова взять путь на север.

Папенькина карта — признаться, весьма приблизительная, ведь он много лет не наведывался во Флоренцию — оказалась довольно верной. По ней я вычислила, что нахожусь на площади Синьории. На ней, в отличие от широкой улицы по соседству, царило оживление: очевидно, здесь шли приготовления к очередному грандиозному торжеству. Ни один из работавших на площади людей — ни плотники, сооружавшие помост под длинной лоджией дворца Синьории, где заседало тосканское правительство, ни подручные, развешивавшие яркие флаги, ни те, кто укреплял длинные древки стягов в специальных отверстиях, выбитых в камне по периметру площади, — никто не обратил ни малейшего внимания на проходящего мимо юного зеваку с ослом и повозкой. Они все переговаривались и перекрикивались между делом, беззлобно и остроумно подначивая друг друга — характерная особенность всех флорентийцев, если верить папеньке. Он говорил, что жители Флоренции гордятся своим умом, красноречием и сметливостью. Даже выходцы из низов почитают тупость за непростительный изъян.

Увидев на краю площади копну сена, я сжалилась над Ксенофонтом и повела его к ней. Мул принялся за еду, а я вдруг почувствовала, что еще немного — и лопну. Собравшись с духом, я направилась к человеку, поднимавшему увесистую доску на строящийся помост.

— Я недавно в вашем городе. Мне бы надо облегчиться, — негромко обратилась я к нему.

— Отлить, что ли? — не понял он.

Я кивнула.

— Вон там.

Он указал мне рукой на переулок по соседству. Я мысленно выругала себя, опасаясь, что вела себя чересчур по-женски, и отошла в дальний конец стены. Там я отвернулась от любопытного плотника, который, по моему разумению, так и сверлил меня взглядом, приподняла край одежды и отвязала висевший на поясном шнурке особый рожок, изобретенный папенькой. Приложив широкий конец приспособления к своей оголенной вульве, я, затаив дыхание, начала мочиться. Вскоре я убедилась, что извергаемая мною жидкость прекрасно и без всяких протечек собирается в раструбе рожка, устремляется оттуда в узкую воронку, и струя под напором ударяется прямо в стену передо мной — совсем как у мужчин.

Вероятно, плотника это зрелище не заинтересовало, потому что, когда я вернулась к тележке, он уже занимался своим делом.

— Ты поел, — шепнула я жующему с довольным видом Ксенофонту, — а я публично пописала. Неплохо для первого дня во Флоренции, как ты считаешь?

Ответом мне послужило утробное урчание, и я улыбнулась.

«Вот оно, начало удивительного приключения», — сказала я себе. Наконец-то я попала во Флоренцию, и где-то среди этих многолюдных толп ходит главный довод моего здесь появления.

Леонардо, сынок мой любимый…

По пути мое внимание привлек огромный купол Дуомо. С площади была хорошо видна и колокольня, а наискосок от нее — прославленный Баптистерий, выстроенный самим Юлием Цезарем и оставшийся на своем историческом месте со времен римлян. Я не могла равнодушно пройти мимо подобных достопримечательностей и не раз останавливалась, чтобы восхититься внушающими трепет громадами. Однако мне нужно было найти свой новый дом и поскорее там уединиться.

Свернув с улицы Серви на улицу Риккарди, я обнаружила перед собой уходящий вдаль длинный ряд четырехэтажных домов. Мостовая была очень узкая, но незамусоренная — я не заметила ни переполненных сточных канав по ее краям, ни вываленных с верхних этажей кухонных отбросов, в которых рылись бы свиньи или собаки. Здания, как и все прочие, увиденные мной в тот день во Флоренции, были выстроены из серого или светло-коричневого камня, а их фасадам было свойственно скромное единообразие, словно жители избегали выставлять перед прохожими свое истинное состояние — будь то бедность или богатство. Вот она, нелепая прихоть флорентийцев — показное самоуничижение. Как говорится, лучше быть тосканцем, чем итальянцем, а флорентийцем быть куда лучше, чем тосканцем.