Синие фонари - [20]

Началась паника.

Но тут Ашджан сорвала знамя с древка, накинула себе на плечи и, выпрямившись во весь рост, крикнула в зал: «Да здравствует родина!»

Ее окружила плотным кольцом группа молодых людей, они восторженно скандировали лозунги, призывающие к священной борьбе.

Ашджан подняли на плечи, и толпа устремилась к выходу. Людской поток увлек с собой на улицу и меня. Все мои попытки остановить демонстрацию, воспрепятствовать ей ни к чему не привели.

Дальше события развивались с головокружительной быстротой.

Забыв об опасности, я кричал вместе со всеми. Стрельба усилилась. Я старался пробиться к Ашджан, вокруг которой свистели пули.

Вдруг я увидел, что она прижала руку к груди и покачнулась. В следующее мгновение она соскользнула вниз, упала на мостовую, и флаг накрыл ее… Я бросился к ней, поднял на руки, стал искать рану… Вне себя от горя умолял сказать, что с ней…

Алая струйка текла из груди Ашджан на обагренное кровью ее сына знамя — святое знамя Отчизны…

РАССКАЗЫ

Шейх Джума

Перевод А. Долининой

Я знаю шейха Джуму с самого детства — с той поры, когда дни мои были радостны и беспечны, а жизнь казалась простой, лишенной суровой мудрости. Мне кажется, шейх Джума не изменился с тех пор, как не изменилась и его речь. Я знаю его с тех времен, когда он рассказывал мне историю о государе нашем Сулеймане[17] — о том, что произошло у него со старым орлом, который жил тысячу тысяч лет. Он и теперь рассказывает мне эту историю с теми же подробностями, в тех же выражениях — и я вспоминаю прекрасное детство, эту пору чистоты и наивности. Я давно стал взрослым, и вырос мой ум; теперь, приезжая каждый год в деревню на отдых, я захожу к шейху Джуме просто поболтать и слушаю его сказки уже с некоторой иронией. А когда-то я сидел перед ним, не сводя глаз с его лица, исчерченного морщинами, ловил слова, слетавшие с его спокойных губ, — и это было как волшебство…

Прошли долгие годы, и все на земле изменилось… все, кроме шейха Джумы. На нем, как и прежде, красная чалма и рубаха с широкими рукавами, голова его наклонена немного вперед, на губах светлая улыбка. У него блестящие глаза, мясистый нос, густая с проседью борода, лоб, на котором теснятся морщины, смуглая кожа, отливающая краснотой — румянцем счастья, питающего его дух и тело. Да, он таков — человек с неспешной походкой, звонким приятным голосом, с безудержными и необъятными мечтами и надеждами. Он рано встает ото сна и идет к мечети, чтобы сотворить первую молитву еще до восхода солнца. Он проводит большую часть дня в молельне на берегу реки, совершая омовения, славя Аллаха и читая молитвы.

Я приходил к нему в эту молельню и садился рядом, а он рассказывал мне истории о святом аль-Бадави[18], который сражался с целым войском еще до рождения своего, и о пылающем угольке, который вылетел из геенны огненной и упал на нашу землю много тысяч лет назад. Аллах послал против этого уголька воду всех морей, чтоб погасить его и предотвратить несчастье, а уголек все разгорался, будто предупреждая людей о великом зле.

Я до сих пор не забыл этого молящего взгляда и этого скорбного лица, словно искавшего сочувствия.

— Если один уголек был такой, что не могли потушить его моря всего мира, — говорил он, — то каково же адское пламя, уготованное для неверных?

Иногда я приносил ему «Тысячу и одну ночь» и читал рассказ о Синдбаде или сказку о «Медном городе». Он слушал затаив дыхание, и умиротворенная улыбка расплывалась по его лицу. Когда я прочитывал ему какую-нибудь историю о Харуне ар-Рашиде[19], он неизменно говорил:

— Это царь из царей ислама. Он воевал и с джиннами и с людьми…

Когда же я декламировал что-нибудь из лирических стихов Омара ибн Абу Рабиа или Абу Нуваса, он отзывался так:

— Это стихи достойнейшего Абд ар-Рахима аль-Бураи[20], восхваляющие господа нашего.

Он слушал стихи, захваченный их плавностью и звучностью, восхищенный их внутренним смыслом, который, казалось ему, всегда сводился к восхвалению Аллаха, великого и славного. Он покачивал головой в такт и склонялся набок, когда в ушах его звенели слова, пленительные и чарующие.

Когда шейх Джума приезжал в Каир навестить могилы святых, он останавливался на ночлег у нас. Я часто требовал от него ответа на вопросы о таких вещах, в которых, как я знал, он был полным невеждой, а он отвечал на них с великой простотой и легкостью. Однажды вечером я спросил у него, указывая на электрическую лампочку:

— Взгляни, дядя Джума, на эту красивую лампу. С какой удивительной быстротой она загорается и гаснет! Разве это не убедительное доказательство ловкости европейцев?

Некоторое время он смотрел на лампочку, и его румяное морщинистое лицо оставалось неподвижным. Потом, после недолгого раздумья, произнес:

— Знай, сынок, эти тайны известны шайтанам и неизвестны верующим. А шайтаны открывают тайны свои лишь неверным. Для них — блага жизни земной, для нас — блага жизни вечной. Затем, воздев руки и подняв лицо к небу, воскликнул: — Хвала Аллаху за то, что он сделал нас верующими!

Во время своего пребывания в Каире шейх Джума обычно выходил из дому только для того, чтобы посетить мечеть и могилы святых или купить для своей жены мыла, кофе, сахару. Когда он входил в мечеть, люди спешили к нему со всех сторон, целовали его руки и толпились вокруг него, спрашивая его мнения по различным религиозным вопросам, и он отвечал им просто и живо.