Синеет речка Тара - [111]

В тесном деревянном вокзалишке было народу набито, как овец в колхозной овчарне — не протолкнуться. И на полу порасселись с узлами и чемоданами, и по всем лавкам тесно сидят. Кто дремлет, а кто о чем-то переговаривается. Большинство стариков и детей, ребятишки хнычут, верещат — ад кромешный. И дух тяжелый от пота да от грязи. Вот горе-то. Возле окошечка билетной кассы тоже толпились разношерстной оравой люди, слышался недовольный голос кассирши.

Пегобородый дедок, когда Сусанья с ним разговорилась, сказал, сокрушенно качая головой:

— Ах, голуба душа! Мыслимо ли такое — ехать на запад? Тутка вот на восток-то к своим никак не уедешь. Вторую неделю сидим на узлах, а поездов все нету и нету. То с ранетыми идут, то за техникой боевой, за живой силой для фронта. Не знаю, голуба душа, тебе, может, и повезет. Чем черт не шутит, когда бог спит. Попробуй, попробуй…

Меж узлов и людей по залу пробиралась женщина в красной фуражке и белом кителе. Женщина торопилась к выходу; а за нею увязалось сразу несколько человек.

— Товарищ дежурная! Товарищ дежурная! — доносилось возбужденное, просительное до Сусаньи. — Ну будьте ж вы человеком. Это же какое-то наказание. Которые уж сутки!..

— Не могу, граждане! — отвечала дежурная, проталкиваясь к выходу. — Понимаете — не могу! Нет у меня поездов. Идите вон к военному коменданту, он все эти вопросы решает. Да и то… Нет, нет! Ждите пока, ждите.

Обескураженные таким ответом, люди один по одному отступались, отходили в сторонку недовольными, не зная, как им быть дальше.

Сусанья подумала, что всем-то дежурная не может помочь, а вот ей-то одной уж уважит, когда узнает про ее горе. Да и упросит она ее, уговорит. Был у Сусаньи к любому человеку свой особенный подход. С детства еще умела она ласковостью своей расположить к себе человека, если ей от него что-то было надо.

Пошла Сусанья следом за дежурной, которая торопилась на перрон, где стоял поезд с зелеными вагонами. На одном из тех вагонов увидела она красный крест с полумесяцем и поняла — это санитарный поезд. Он, видно, только что прибыл. Паровоз еще тяжело пыхтел, отдувался, совсем будто запыхался, пробежав столько-то верст оттуда, с войны, взяв раненых бойцов.

С узких подножек соскакивали молоденькие девчушки в белых халатиках и в белых косынках с красными крестиками. Были девчонки все какие-то бледные, измученные на вид, и Сусанье стало их жаль.

В окне вагона из-за дрогнувшей белой шторки показалось лицо раненого — желтое, изможденное, в заросшей щетине. Был человек уже в годах и смотрел на Сусанью с невыразимой немой тоской и болью. От его взгляда у нее защемило сердце. И уж совсем она растерялась, когда увидела такую печальную картину. Двое мужиков-санитаров в защитном военном обмундировании вынесли из вагона на носилках, видно, умирающего паренька. Закатное, кроваво-багряное солнце освещало строгое, восковое лицо с глубоко запавшими глазами, с плотно сомкнутыми синими губами. Юноша будто стиснул зубы, чтобы не стонать, но стон все-таки вырвался из него — протяжный, мучительный, когда носилки стали подавать в кузов подоспевшей темно-зеленой машины. Дверцы машины со скрежетом захлопнулись, и она, рыкнув сердито, покатила в город по неровной дороге.

«Полегче же, господи! Полегче», — молила Сусанья, провожая печальным взглядом удаляющуюся машину. И все думала: «Нет, не жилец уж он на свете белом. Ой, не жилец! Прольются горькие материнские слезы, как узнает она про смерть сыночка».

Угрюмо провожала она уходивший на восток санитарный поезд. Поезд тот увозил муки и стоны покалеченных людей, горе матерям, женам — всем родным. Вслед поезду светило багровое низкое солнце, холодно сверкая на стальных громыхающих рельсах. Это стонала, сверкала и громыхала война.

Дежурная в красной фуражке и белом кителе одиноко шла по опустевшему перрону с тяжело поникшей головой. Сусанья еще колебалась: обратиться или не стоит? Но, когда дежурная поравнялась с нею, сказала:

— Здравствуйте, товарищ начальница.

Дежурная точно запнулась о что-то, подняла голову, посмотрела на Сусанью красивыми, как цветики льна, молодыми глазами.

— Вы это ко мне? — спросила тихим дружеским голосов.

— Товарищ начальница, — Сусанья стояла в покорной позе просительницы. Видя, что дежурная со спокойным выражением на красивом лице слушает ее, продолжала: — Извините уж меня, деревенщину. Может, и я стану вам надоедать, а токо выслушайте, пожалуйста.

Она рассказала все, как есть, утаив лишь о страшном письме. Что вот едет она в госпиталь к тяжело пораненному мужу, что дома у нее остались двое ребят под надзором соседки Марьи Бугровой, которая сама шибко горюет по убитому на войне мужу, по сыночку Мишеньке, который вот-вот должен отправиться на фронт, в пекло это ненасытное, дьявольское. Поэтому она очень, очень просит помочь ей с билетом.

Дежурная терпеливо выслушала пространный рассказ Сусаньи, и на красивом лице ее не выразилось ни удивления, ни озабоченности. Она сказала:

— Смелая вы женщина. Решиться-то на такое?.. Только я на вашем месте никуда бы не ехала, а оставалась при детях. Помочь вам я ничем не могу. Сочувствую, но не могу. Нет пока никакой возможности. Все поезда забиты, и даже не могу сказать, будет ли что в самое ближайшее время.