Синеет речка Тара - [113]

4

Мысли Сусаньи были далеко отсюда там, в неведомой и неизвестной ей стороне, которую она себе представляла в огне пожаров, в реве и грохоте орудий, всю-то истерзанную, изувеченную, истекающую кровью, но живую, взывающую к помощи и отмщению. И увидела себя Сусанья бредущей по бескрайнему — глазом не охватить — мертвому полю среди обезображенных трупов. Ей стало жутко, и она очнулась.

Вокруг уже сгустились сумерки, звезды пронзительно сверкали в вышине, переливаясь радужными холодными огнями. А тут, на земле, слабо светили редкие электрические фонари погрузившегося в ночь городишка. Только железнодорожная станция жила своей обособленной жизнью. Нарушая тишину, здесь гулко и тревожно раздавались паровозные гудки, лязгали вагоны, свирчали составители поездов, слышались голоса.

Теперь Сусанья думала о детях. Бросила вот ребятишек на чужого человека, а сама ударилась в этакую опасную дорогу. Пропадет еще где, загинет, вот и останутся Васька и Володька сиротами, изведутся. Домой, домой! — звало ее материнское сердце. К детям. Да, к детям. А там, дома, опять не будет жизни, а только одни терзания за Тимочку. Совестью будет мучиться, что не добилась о нем правды. О, нет и нет! Сама она все свои лета жила честно и правдиво и детей учит тому же. Дети у нее…

И вспомнился ей давний случай. В уборочную хлеб на поле загорелся, пластать начал. А Тима тогда с ребятами от комбайна лошадьми зерно отвозили. Он первым бросился в самое-то полымя, стал тушить. Примеру его последовали и дружки. Сбили, затоптали они огонь. Тима домой заявился — не узнать: волосы на голове опалены, одежонка — пиджачишко и штаны — во многих местах сотлела. Ладно — ожогов не было.

Потом о комсомольце Тимофее Башканове напечатано было в районной газете. Самому ему вроде как неудобно было, и он говорил: «Вот расписали, нашли героя. Один я, что ли, там с огнем сражался? Смеяться теперь ребята станут». — «Не станут, — сказала она ему тогда. — Какой же тут смех, сына? Над таким не смеются — грешно. Уважать за это тебя должны».

Да, и уважали, в пример ставили. А хороших друзей-товарищей у Тимы было много. Он и там, на фронте-то, сразу, поди, обзавелся дружками. Да только вот не смогли они, те дружки фронтовые, отстоять его, уберечь. Но есть же, есть на земле справедливость! Не за нее ли теперь идет эта кровопролитная война? И как же это так получается, что тот, кто честно пошел сражаться за эту самую справедливость, несправедливо лишен жизни? Ошиблись не разобравшись?.. Ох, как уж тяжки они, эти ошибки, как тяжки!

Сусанья не вдруг сообразила, что это к ней обращается дежурная по станции:

— Вам нехорошо, женщина?

Дежурная обеспокоенно смотрела густо-синими, почти лиловыми при тусклом свете глазами на Сусанью. От такого участия со стороны этой красивой молодушки в Сусанье вдруг как-то все отмякло, захотелось раскрыться перед доброй душой до конца, поделиться своими тяжкими муками и сомнениями. И со вздохом она сказала:

— Ах, милая, кабы ты токо знала… Горе у меня…

— Горя теперь всем хватает, — вздохнула и дежурная.

— Всем, всем, — закивала Сусанья тяжелой от дум головой. — Токо мое горе — не приведи бог! Я тебе тогда не сказала, что погнало меня из дому. Не сказала. А теперя вот и скажу. Ты славная молодушка, мне ндравишься, вот и послушай.

— А ну, зайдемте-ка ко мне, — кивнула в сторону своего кабинета дежурная и даже слегка тронула рукой руку Сусаньи.

Они зашли в небольшую комнатку, где возле окна стоял стол, на нем — настольная лампа с зеленым абажуром, телефон, какие-то бумаги.

Дежурная предложила Сусанье стул, на который она тут же тяжело опустилась, а напротив нее села эта женщина. Глухое гудение зала доносилось сюда через оконце с плотно прикрытой внизу форточкой.

— Так что же у вас еще такое важное? — спросила дежурная. — Может, я чем-то вам пригожусь?

— Нет, нет, — покачала головой Сусанья, — ничем ты мне, касаточка, не поможешь. Разве токо с билетом, а так… Горе-то мое страшное. Черное горе материнское. Сына моего Тимочку расстреляли. Свои же.

Сусанья увидела, как переменилось лицо дежурной — заметно побледнело и в густо-синих глазах выразился не то испуг, не то недоумение.

— Вот как! — сказала дежурная, не отрывая своих темных глаз от Сусаньи. — Но как же вы об этом узнали?

— Друг его, сына моего Тимы, письмом известил.

Сусанья полезла за пазуху.

— А-га-а-а! — протянула дежурная, принимая из рук Сусаньи треугольник. — Так, так, так…

Она долго и внимательно читала письмо, повертела его перед собой так и этак, головой покачала, как председатель, Матвей Силыч, а тогда поднялась и сказала:

— Посидите пока тут, я скоро вернусь. — И вышла с письмом в руке.

Сусанья ломала голову: что бы это значило? Может, билет по письму пошла брать. Но дежурная вскоре появилась и сказала:

— Идемте со мной. Вас хочет видеть комендант станции. Пошли.

— Пошли, пошли, — заторопилась Сусанья, предчувствуя что-то доброе. Может, с билетом все уладилось?..

— А не знаешь зачем? — спросила она по дороге у дежурной, и та ответила загадкой:

— Сейчас все сами узнаете.

5

Военный комендант станции, пожилой, лет за сорок, мужчина в звании капитана, сидел за канцелярским столом без головного убора с приглаженными набок жиденькими светлыми волосами. Уши у коменданта были сторчком, будто насторожены, чтобы все лучше слышать, не пропуская и единого слова. Сусанье он почему-то напомнил того скучного доктора, у которого была она однажды на приеме по случаю болезни груди. Комендант кивком головы указал Сусанье на стул возле стола, коротко и мягко сказал: