Синеет речка Тара - [107]

Развернул листок: «Отец!!»

Не помню, как вышел из конторы, как брел по глубокому снегу в неизвестном направлении. Только больно стучало в висках: «Отец! Отец! Отец!..»

Опомнился я у рва, занесенного снегом. За ним виднелся мелкий березник, а дальше — безлюдное поле, над которым полыхала багровая заря, и снег в ее отблесках казался кровавым. Он был окрашен кровью отца.

Я опустился на насыпь и зажал голову руками. И опять привиделось поле, усеянное цветами, и мы с отцом на ходке.

Сы-ынов всех де-евять у-у-у меня-я,

Трои-и-их уж не-ет в жи-ивы-ых…

Звучала в голове эта песня, и я почти простонал:

— Нет, тятя, не девять нас, а только трое. И все мы живы, а вот тебя…

И опять встает перед глазами эта картина: урчат грузовики, набитые мужиками, слышится плач женщин, детей. Рядом со мной мама с сестренкой на руках, старший брат и младший. Младший хнычет, а у меня лишь в горле комок. Отец целует нас по очереди, говорит матери, нам:

— Ты, Дуня, береги их тут. И себя… А вы, сынки, слушайтесь. Мы скоро вернемся. Сломаем мы немцев. Что они, а что мы?..

Слова отца перемешались с глухими ударами мерзлой земли о крышку гроба мамы.

И вот ни мамы, ни отца. Горе петлей захлестнуло меня, и нечем стало дышать…

На постоялый двор пришел я, когда над землею опустились ранние зимние сумерки и в небе зажглись первые робкие звезды. Суета совсем уж расположился на ночевку. Разбросил на полу возле стола свою доху, снял унты и теперь сидел на скамейке в черных чулках и курил перед сном. На меня посмотрел так, словно собрался мне что-то сказать или о чем-то спросить, да так и не решился.

— Будем выезжать, дед Меркулов, — сказал я ему. — Запрягай лошадь. Да что ты смотришь на меня так? Слышал же, что я тебе сказал.

Старик крякнул, как на морозе, поспешно натянул на свои кривые ноги унты, почти машинально сорвал с деревянного гвоздя в стене свой малахай и торопливо, безропотно стал натягивать его на косматую, седую голову.

И снова мы были в пути.

Поют и поют свою бесконечную, грустную песню полозья, бухают и бухают копыта, сердито покрикивает на лошадь Суета. Медленно, как живые призраки, ползут назад, в холодный сумрак ночи, придорожные кусты краснотала. Над нами повисло огромное, все в звездах небо. Прямо посредине него, через весь этот звездный хаос, белой дымкой, подобно широкой реке, пролег Млечный Путь.

Слышал я, будто вдоль Млечного Пути летят весенними и осенними ночами птицы с юга на север и обратно. А вот теперь вдоль этого пути, с севера на юг, ехал я. На фронт. Громить ненавистного врага, мстить за смерть отца, за все то горе, какое он принес на нашу землю…

Синеет речка Тара

1

Осенью 1942 года в далекое сибирское село Порань, что стоит на тихоструйной речушке Таре, пришел с фронта солдатский треугольник на имя колхозницы Сусаньи Башкановой.

Все эти неимоверно долгие дни жила Сусанья в тревожных ожиданиях — не было никакой весточки от сына Тимоши. Сердце материнское предчувствовало беду. А тут еще ночами пощелкивала в доме матица — не к добру это. Прежде она почти не верила в бога, но теперь все чаще стала мысленно обращаться к всевышнему, прося услышать ее материнские молитвы и защитить, оградить от пули вражеской, от сабли острой и огня-пламени сыночка Тимочку. За мужа Дементия молила тоже, и вышло так, что теперь муж Денюшка, как ласково она его называла, лежит тяжело поранетый в далеком северном госпитале, а где он, тот госпиталь, — бог его знает. Денюшка известил недавно письмом о своем горе. Но с горем этим можно еще мириться, ежели теперь вон кругом горе почернее — идут и идут похоронки.

«Ох, только бы не это, — просила Сусанья своего бога. — Спаси и сохрани, господи…»

И вдруг — это.

У нее дрожали натруженные после работы на ферме руки, когда она принимала от почтальона деда Фатея этот злосчастный треугольник. И боялась развернуть его тут же: испугал незнакомый почерк. И все уже в ней гудом гудело, криком кричало, когда она разворачивала этот треугольник.

Только первые строчки пробежала глазами, как тут же и оборвалось все внутри. Со смертельно бледным лицом опустилась она на лавку.

— Ой! — то ли вскрикнула, то ли простонала, и вся так и закаменела.

Из остановившихся глаз выкатились две тяжелые, как ртуть, слезинки и упали со звоном на заскорузлую телятницкую юбку.

Васька и Володька тоже оцепенели возле матери, поняв, что в дом пришла беда.

— Мама! Ну, ма-мочка! — затормошил ее за плечи старший — Васька.

Она вздрогнула, посмотрела на сына каким-то диким, отсутствующим взглядом обезумевших темных глаз.

— Нет, нет, нет, — словно протурусила она болезненно, до сыновей непослушными руками дотянулась, прижала их к себе и занемела.

А в висках больно стучало: «Нет, нет, нет!» И вся-то как в угаре — туман сплошной поплыл перед глазами, земля зазыбилась. И боль, ужасная, тупая, сдавила грудь, сердце — дышать стало нечем.

«За измену Родине», — кроваво полыхали незнакомые строчки, но никак не хотелось этому верить. Нет, нет! Тима не мог. Ее сын не мог изменить. Так за что же они его, за что? И жить больше не хотелось.

Какой-то фронтовой Тимин товарищ писал, что расстреляли его без суда и следствия. Безвинно расстреляли. И клялся тот товарищ, что отомстит за смерть друга, и просил ее, чтобы она собрала все свое мужество и чтоб сердце ее материнское превратилось бы во всесжигающую ненависть к палачам ее сына и других истинных патриотов отечества.