Синеет речка Тара - [105]

Тогда я сграбастал ее по-мужицки бесцеремонно в охапку и крепко, до хруста костей, прижал к себе. Она молчала, она была покорна. Я целовал, целовал ее, зажмурясь, будто от солнца, а она, запрокинув назад голову, неровно и горячо дышала. А потом сказала:

— Целовать надо так, будто ты что-то даришь. Вот так…

Это был какой-то неистовый порыв, какое-то безрассудство. Я упивался своим мгновенным счастьем, пьянел от поцелуев, как от крепкого вина, как от первой затяжки злого самосада, забыв обо всем на свете.

Потом мы слезли с саней, шли по укатанной до блеска дороге и дурачились. Она хлопала меня по руке и бежала вперед, говоря: «Догони!» Я устремлялся за нею, но задубевшая на моих пимах резина скользила, и я падал. Она заразительно смеялась, и на ее симпатичном облупленном носике сбегались милые морщинки. Глядя на нее, смеялся и я. А один раз я догнал ее, обхватил руками, и мы вместе полетели в снег. Она оказалась подо мною. Глаза ее были устало смежены, а губы — в настороженной улыбке, припухшие от поцелуев, сочные, как переспевшая малина, — губы чуть вздрагивали. Вздрагивали и длинные черные ресницы. И показалось мне, будто она нарочно заснула и ждет теперь, чтобы я разбудил ее. Как в той сказке, где околдованную злой ведьмой принцессу принц поцелуем возвращает к жизни. И я поцеловал ее в трепетные губы. Она не проснулась. Тогда я поцеловал еще и еще. «Принцесса» открыла глаза и почему-то грустно сказала:

— Какой ты…

Я заглянул ей в глаза и попытался ее снова обнять, но она легонько отвела мою руку, поднялась и пошла по дороге. Я виновато молчал, глядя на светло-серую стену алапов — камыша, выступавшего впереди нас. Где-то за теми алапами скрылись наши сани, и надо было их нагонять. Сказки больше не было.

Но когда вошли мы в узкий коридор камыша, она снова повеселела, прытко так забежала мне наперед, заиграла изумрудными глазами и, тормоша меня за рукав фуфайки, сказала:

— Ну чего ты? Я же ведь так, просто… Ну дай поцелую, чтоб не сердился. — И потянулась ко мне.

Мы нагнали сани, вконец запыхавшись. Суета ухмыльнулся в матовые сосульки на усах и бороде, сказал:

— А-а, прилетели снегири со свадьбы снегириной. А я тут уж, старый хрыч, думал, не грузди ли уж отправились собирать, едят тя мухи!

— Что ты, дед Меркулов, — сказал я, видя, как засмущалась она, — какие теперь грузди?

— Ну да я ить так, про между прочим, — стал оправдываться старик и опять плутовато мне подмигнул.

Приехали в деревушку, утонувшую в сугробах. Как только вскочили мы в тесную, полутемную избу с безликими образами в красном углу, она скоренько скинула с себя пальтишко, шапчонку, стянула катанки и шмыгнула на печь. Поманила меня глазами, и я тоже вывернулся из настывшей одежонки и тоже — на печку, к ней.

Едва я очутился возле нее, как она с радостью приникла к моему плечу щекой и я обнял ее чуть ниже острых лопаток так, что две репки ее грудей уперлись мне в грудь. Благословенный миг! Сердце мое зашлось в гулком бое, и я всем существом почувствовал, как на бой моего сердца часто-часто билось, трепетало, словно пойманная в руке пташка, ее маленькое сильное сердечко. Она откинула назад голову, и темные колечки ее волос рассыпались по ржи-рощонке, сушившейся для помола на кулагу или сусло.

Поцелуй был долгий. Я не хотел так скоро расставаться с ней и задохнулся. Она просительно на меня посмотрела, сказала тихо:

— Не так, крепче!

Мы отодвинулись подальше к запечке, к голбице, на которой в вязанках хранился золотистый лук и шуршали тараканы.

— Ты теперь мой, мой! — счастливо и горячо шептала она, прижимаясь ко мне, не ведая того, какой огонь любви и страсти разжигает во мне.

Целуясь, мы не заметили, как на печку заглянула хозяйка дома и попросила нас подать щепок, чтобы разжечь самовар. Она виновато улыбнулась и сокрушенно покачала головой.

— Господи, — донесся уже снизу ее голос, — такое кругом горе.

Потом мы сидели с ней за столом. Мы сидели рядышком, как жених и невеста. Я извлек из мешочка почти весь свой дорожный запас и поделился с нею. Она не стала отказываться, глянув лишь на меня с благодарностью.

На столе пыхтел самовар с конфоркой, он почему-то напоминал мне городового из кинофильма «Юность Максима». Хозяйка дома, расторопная, хлопотливая женщина с усталым лицом, поставила на стол кружки и кринку с квасом. Квас был устоявшийся, бражный. Я выпил полкружки и опьянел. В голове зашумело, как в кузнечном горне, раздуваемом мехом, а в животе приятно зажгло. Все вдруг по-чудному изменилось, и мне стало весело. Я смотрел только на нее, и мне она казалась самой красивой в целом свете.

Мне вспомнилась почему-то та шумная свадьба, которую сыграли года за два до войны в нашей деревне. Только что вернувшийся со срочной службы широкоплечий красавец Серега Вяльцев взял себе в жены самую красивую девушку на селе — Марину. Они сидели рядышком за свадебным столом, как и я вот с нею теперь. Только тогда на той свадьбе было торжественно, шумно — дым коромыслом, а тут…

От этих воспоминаний сделалось мне немножечко грустно. Как ведь бывает в жизни! Работали люди, веселились, и на тебе — война. И я уж вырос, совсем мужчина. Вчера еще будто играл в войну, а сегодня вот иду на войну настоящую…