Синеет речка Тара - [106]

Суета запряг лошадь, и мы распрощались с гостеприимной хозяйкой, с ее низеньким, с заиндевевшими окнами бревенчатым домом.

Много мне потом приходилось встречать на своем пути таких же домов с такими же добрыми, сердечными хозяйками, но тот дом навсегда остался в моей памяти. За его столом я будто отпраздновал свою свадьбу. Где ты теперь, моя неназванная невеста, моя первая любовь?

Прощались мы с ней в райцентре на постоялом дворе. Прощались, чтобы никогда уж не встретиться. Она подала мне руку и деланно веселым голосом сказала:

— Ну вот и все! Как говорят, не поминай лихом. Воюй и возвращайся с победой!

А я смотрел на ее губы, те самые губы, которые лишь я целовал после того, погибшего на фронте, парня, и мне хотелось сказать: «Ты моя, моя! Я хочу, чтобы ты ждала меня, сколько бы ни продлилась эта проклятая война!» Но я не сказал этого. И распрощались мы, не догадавшись даже сказать друг другу своего имени.

Я проводил ее за ворота и долго еще смотрел вслед, стараясь навсегда запомнить маленькую, хрупкую фигурку в голубеньком кургузом пальтеце. Медленно, нехотя уходила она по извилистой, проторенной в снегу ленточке-дорожке. «Прощай! Прощай!» — мысленно кричал я. И она, будто услышав, обернулась, помахала рукой в синей варежке и крикнула в ответ:

— До свидания!

И скрылась за углом дома. И все.

Когда я вернулся в дом, Суета подозрительно на меня посмотрел и объявил, что через полчасика поедем, чтобы успеть добраться засветло еще до одной станции. Устало опустился я на крашеную лавку и стал невольно смотреть через морозные елочки окна в направлении, куда только что ушла она. Громко тикали в доме часы-ходики, сердито гремела посудой молодая хозяйка, и хныкал, надоедливо хныкал карапуз, прося у матери сырник:

— Мама-а, дай сы-ырника! Дай сырника, ма-ма-а-а!..

И вот тут-то я вдруг словно пробудился от приятного сна и вновь соприкоснулся с суровой прозой жизни, где для меня было оставлено самое безрадостное продолжение этого дня. Тоска вдруг на меня навалилась, зверски засосало сердце. Мне не хватало ее! Нет, так нельзя! Сейчас же, немедленно надо еще раз увидеть ее. Надо… Подхватился, сказал Суете, что я должен бежать по делу очень, очень важному. Старик тупо на меня посмотрел, сказал:

— Ну-ну, ступай. Седня мы уж не поедем, ночь передохнем. А ты, Василий, иди, раз надо. Иди, сынок…

Я торопливо шел по улице от дома к дому, позирал на окна, но ни в одном не увидел серо-зеленых глаз, ее дорогого лица. Это было печально.

Совершенно подавленным возвращался я на постоялый двор. И тут мне попалась на глаза вывеска: «Почта». Я решил узнать, нет ли для меня писем. Ни от отца, ни от брата ничего не было давно. Последнее письмо от отца было из-под Ленинграда. Он писал, что воюет, бьет фашистов, и просил меня быть хозяином в доме, смотреть за ребятишками. Еще он писал, что хотя и тяжело ему там без нас, но ничего не поделаешь — война. Кому-то во сто раз тяжелее. Это, наверно, он имел в виду ленинградцев, находившихся в голодной блокаде.

Тогда же я ответил отцу, что все мы живы-здоровы, целуем его, и желаем поскорее вернуться домой с победой целым и невредимым. Я не писал ему о том, что где-то под Гомелем погиб смертью храбрых его лучший друг и тезка Алексей Юрков и что недавно вернулся из госпиталя без обеих ног и с покалеченной правой рукой сосед Григорий Луковцев. Не хотел расстраивать отца. Ему там и без того своих несчастий хватало. Письмо я закончил бодро, написав, что расту быстро и, наверно, доведется еще нам вместе громить врага. Ответа я так и не дождался и думал, что, возможно, теперь перехвачу его тут. А может, от брата есть. Может, он не мне, так хоть своей учительнице написал. Брала же она у меня его адрес.

Я дернул на себя тяжелую, обитую соломой дверь и переступил высокий порог. Входя, я слышал дробное постукивание, точно где-то под полом работал плохо отрегулированный движок. Это за стеклянной перегородкой светловолосая бледнолицая девушка штемпелевала письма. При моем появлении она прекратила работу и подняла на меня вопрошающие светло-голубые глаза.

Для приличия я помялся, затем спросил — нет ли случайно почты для нашего совхоза. Она ответила, что есть, и тут же достала откуда-то из-под стола пачку писем.

— Вы новый почтальон? — спросила.

Я все ей объяснил. Она еще спросила мою фамилию, и ее худенькие светлые ручки привычными движениями стали перебирать конверты. На стол падали квадраты и треугольники. Больше — треугольники.

Половина писем была уже на столе, но я не терял надежды: и мне что-нибудь должно быть.

Вдруг рука девчушки замерла на сером, вдвое сложенном листочке. Мне хорошо были знакомы такие листочки. Они не приносили людям радости. В них были слезы сирот и вдов. Я испугался. Горячая волна, сменяясь холодной, прокатилась по всему моему телу от головы до пяток. «Кто? Отец?.. Брат?.. — больно хлестнула мысль. — Нет, нет, это не мне», — силился я себя успокоить, но по растерянному выражению лица девчушки, по тому, как она неловко пыталась спрятать листок между конвертами, я с ужасом все понял.

— Дайте! — потребовал я и не узнал своего голоса — глухого и сиплого. Девчушка попыталась что-то объяснить, но я перебил: — Дайте!