Синеет речка Тара - [108]

Сусанье хотелось завыть волчицей и бежать, бежать куда-то на край света — от горя ли страшного, от самой ли себя, но бежать, бежать до полного изнеможения, чтобы и упасть бездыханной.

Вот уже и нет больше сыночка ее Тимочки — тихого и ласкового. Его расстреляли за измену Родине. Расстреляли… О-о-о! Да какое же материнское сердце снесет такой удар? Вечный позор матери, родившей и вырастившей сына-изменника. Вечный-вечный позор… И зачем тогда жить? Лучше умереть, руки на себя наложить… А как же тогда ее дети — Васька и Володька? В чем же они, эти ее неслухи, виноваты? Совсем-то тогда осиротеют. Совсем…

— Нет больше нашего Тимочки, — сказала она ребятишкам и легко так отстранила их от себя. — Убило моего сыночка, а вашего братца. Ох, убило!

Сказать правду — упаси боже! Знать им такое нельзя. Васька в шестом уж классе, книжки про героев читает, а тут…

— Ух, гады! — по-мужски тяжело сказал Васька. Кулаки его стиснулись до белизны, а лицо стало бледным, совсем бескровным. — Ух, проклятые!

Ваське сейчас бы прямо туда, на фронт, автоматом бы строчить, строчить, пока всех до единого сволочей этих фашистов… Всех до единого! Он рыжую шубенку быстренько на себя, схватил шапку и, давясь слезьми, выскочил вон. Пошел поделиться страшным своим горем с дружком Петькой Бугровым.

Через какое-то время приползла Петькина мать Марья Бугрова, одних с Сусаньей лет женщина. Она через порог едва переступила, как тут же и запричитала слезливо:

— Ой горюшко да разнесчастье лихое, соседушка ты моя дорогая! И ты вот теперя без сыночка свово Тимочки. Ох, ох!

Марья опустилась на скамейку, тяжело расплываясь грузным, большим телом. И лицо ее по-старушечьи огрузло, хотя и годами не так еще стара — чуть-чуть за сорок. На мужа Митрия похоронка была, а сына Михаила в середине лета на войну снарядила, теперь вот носит в сердце тревогу. Мишка-то еще не на фронте, обучается пока где-то тут, в Кузнецке, да скоро, скоро повезут и его туда, в тот ад кромешный. А какие они вояки? Совсем ведь ребятишки, вчера только школу закончили, вчера по восемнадцать сравнялось, а уж и воевать надо, головушки свои буйные ложить. Вот и Тимочка… Дружки были они с Мишей, на фронт вместе рвались, да каждому пришел свой черед.

У Сусаньи опять все закипело внутри от причитания Марьи. И прошлое нахлынуло, захлестнуло жгучей волной. Так тяжело и так горько было ей теперь вспоминать это. Когда еще Тима был в Кузнецке, она получила от него письмо. Сын писал, что через неделю-другую их отправят на фронт, и очень просил приехать на станцию. И день указал, когда они туда поездом приедут. Проездом, значит, будут. «Приедь, мама. Может, и не увидимся больше», — писал Тима.

И Сусанья засобиралась. С письмом сына пошла она к председателю сельсовета Матвею Силычу Крикунову. Был Крикунов человек уважительный, давно уже работавший в Порани и ставший совсем своим человеком. Он выслушал Сусанью внимательно, даже письмо Тимино прочитал, долго думал, а тогда со вздохом сказал:

— Отговаривать тебя в таком разе, Башканова, я не могу. Не имею права. Но работа же ведь. Каждый час нам теперь дорог, каждая минута на строжайшем учете. А погода какая? А транспорт? Больше ста километров по такой-то слякоти?.. Жалко мне тебя, Башканова, намытаришься только, изведешься. А может, случится и так — не будет его в тот день на станции. Может, позже поедут, а то и поезд на станции не остановится — проскочит. Такое сейчас время… Но смотри сама. Два грузовика эмтээсовских хлеб повезут послезавтра… Как грузчика направлю. Желаю!

И Сусанья поехала. До большака не дотянули грузовики, в солончаках застряли. Буксовали, буксовали они в той гиблой солончаковой низине, а дождь беспрестанно моросил — надоедливый, холодный, сентябрьский секолист. Сусанья подумала, подумала, что этак они и за двое суток не доберутся до места, а дома — ребятишки одни остались. Подождала еще с часик, поболе, помокла, совсем продрогла и вернулась назад. Прошлюндала в чирках по вязкой грязи четыре версты, вымокла основательно. И сумка холщовая, в которой везла сыну сколько-то пирожков с капустой и морковкой, две ржаных шаньги, немного сбитого из сливок масла, — тоже вымокла, в воде ровно побывала.

Плакала потом, что зря вернулась, да было поздно. Оказалось, грузовики выбрались из солончаков, сходили на станцию и назад пришли через трое суток. Сердце разрывалось, когда виделось ей, как сынок Тима мечется по перрону, ее, мать свою родную, высматривает. И горько потом рыдала над письмом, в котором Тима писал:

«Мамочка! Я так был раздосадован, когда нигде тебя не увидел. А так хотелось, так уж хотелось еще раз посмотреть в твое дорогое лицо, милая мамочка! Но не горюй. Вернусь с фронта — радостней будет встреча, если не погибну героем. Но постараюсь остаться живым. Буду жить твоим материнским благословением и любовью к Родине. Твой сын Тимофей Башканов».

После того случая в волосах у нее прибавилось седины, а на лице — морщин. А теперь за одну только ночь Сусанья совсем постарела. Глубокие морщины очертили рот, легли под глазами, в которых навсегда уж затаилась глубокая материнская скорбь. Ночь напролет Сусанья не сомкнула глаз, промаялась, как в горячке. Она охала, стонала, тянулась в темную пустоту ночи руками, чтобы защитить сына от позорной смерти. Да как же это так? Мыслимо ли смириться с тем, что сына ее, честного и совестливого, расстреляли как изменника Родины. До конца дней своих мучиться ей теперь мукой жестокой. Только не труса и не изменника Родины родила и воспитала она! Нет, нет! Ни за что с этим не смирится, И неожиданно пришло отчаянное решение.