Синее на желтом - [27]

«Поцелуй меня», — сказала Лида. И я — ну и герой — вдруг застеснялся: «Он же смотрит». «Ну и пусть смотрит, чтоб глаза у него полопались», — сказала Лида, и я прикоснулся своими оробевшими губами к ее щеке. «Ну кто так целуется», — сказала Лида и поцеловала меня в губы. «Вот так надо», — сказала она и снова прильнула губами к моим губам. И не только губами она ко мне прильнула — грудью к моей груди, животом к моему животу, коленями к моим коленям. И робость моя мгновенно исчезла, и руки мои… Но тут Лида оторвалась от меня, оттолкнула меня и простонала: «Господи, за что нам такие муки!» А я не понял тогда, где уж недорослю понять такое, отчего эта боль, этот стон, эти слова. И почему Лида уходит, не оглядываясь и, кажется, плача, я тоже не понял, ведь нам так хорошо было только что. «Да что с тобой, Лидушка? — чуть было не крикнул я. — О каких муках ты говоришь, когда это было блаженством и обещанием еще большего блаженства». Но бывает, что на какое-то мгновение человек становится мудрее и даже старше самого себя, и я не произнес этих слов. Почувствовал, что нельзя. «Это ничего, это она от радости разволновалась, — решил я. — Вот вернусь с задания и успокою ее. Уж так успокою».

Я был уверен, что окончательно покорил, победил женщину. (Хочу — разволную, хочу — успокою. Балда!). И, не чувствуя под собой земли, насвистывая что-то бравурное, победное, зашагал своим путем. Когда я поравнялся с караульщиком — пожилым и, похоже, очень уставшим человеком, — он посмотрел на меня с некоторым удивлением, уж очень смурным, наверное, было мое лицо. От счастья смурным. «Живем, отец!» — крикнул я, и караульщик, не то возражая, «какая ж это жизнь», не то осуждая, «совести у вас нет», пожал плечами. Ну и пусть! Что этот старик понимает. И я тут же забыл о нем — в тот момент я ни о ком и ни о чем не мог думать — только о Лиде.

Юре Топоркову я, понятно, ни слова о Лиде не сказал, потому что был тогда по-настоящему влюблен в нее. Я лишь повторил уже сказанное.

— Могло быть, дорогой Топорков. И еще как могло быть.

— И у меня могло быть, — сказал Юра. Он казался мне, как я уже говорил, человеком серьезным, неспособным даже на мало-мальское бахвальство, и это мне было по душе, хотя я и не очень в ту пору возмущался, когда некоторые мои сверстники, можно сказать, без зазрения совести хвастались своими мнимыми и действительными любовными победами. Во всяком случае, я не лез из-за этого в драку — пацаны, что с них возьмешь! — хотя считал, что мужчина, разумеется, настоящий мужчина, должен при всех обстоятельствах хранить любовную тайну. Я даже чуть поморщился — зачем Юра мне это рассказывает, не подобает ему, — когда услышал первые слова его истории, но тут же понял: любовной тайны в ней никакой не было, но и тем не менее на обычное дорожное приключение тоже не было похоже. Впрочем, судите сами…

Женщина эта, кстати так и не названная по имени, вошла в вагон под утро на маленькой станции в шестнадцати километрах от города, в котором Юра Топорков родился и вырос. На большой узловой станции этого города новоиспеченным младшим лейтенантам предстояла пересадка — кому куда предписано. Топоркову, например, на юг, на южный поезд, который, Юре это точно было известно, уже прошел и следующего ждать почти сутки. Это был такой подарочек от кадровиков, что хоть в ножки им кланяйся за него, могли ведь запросто другой маршрут выписать, а тут двадцать с чем-то часов дома, с родителями — шутка ли! И Юра от этого был, конечно, в отличном настроении, и когда увидел эту женщину, ни о чем таком не думая, подвинулся и предложил ей место рядом с собой. От нее пахло морозом, хвоей, яблоками. Юре она сказала «спасибо» и тут же занялась делом, достав из потертого портфельчика вязанье. То, что она вязала, еще не имело формы, и Юра спросил: «Варежки?» «Шапочка», — ответила женщина, чуть-чуть повернув к Юре молодое (а вот красивое или некрасивое, этого мне Юра не сказал) лицо. «Дочурке?» — спросил Юра. «Сыночку», — ответила женщина. «Большой он у вас?», «Третий год», «Озорной, наверное», «Еще бы — мальчишка». «В отца, значит?». «Нет, в меня», — сказала женщина. «А вы разве озорная?». «Была». «А муж?». «Нет у меня мужа», — сказала женщина и, чтобы предупредить последующий вопрос, быстро добавила: «И никогда не было».

Из всех ее ответов этот был, пожалуй, самый многословный. Но, порасспросив женщину, Юра все же узнал, что она работает в бухгалтерии леспромхоза и что у нее сегодня какая-то срочная «сверка» в банке. Юру же она ни о чем не спросила. «Ей не интересно, чего ж навязываться», — с некоторым запозданием догадался Юра и замолчал.

Он не заметил даже, как она вышла из вагона, — заговорился с однокашниками и упустил этот момент, — но минут десять спустя увидел ее на привокзальной площади. Она только что купила у разбитной завернутой в старую шаль девчонки кулечек леденцов и, протянув его Юре, сказала: «Угощайся». Юра взял прозрачный и острый, как осколок стекла, леденец и, должно быть, с такой явной опаской положил его в рот, что женщина рассмеялась: «Не любишь? И сыночек мой, глупенький, тоже не любит. А я обожаю». Потом она спросила, на какой поезд у Юры пересадка, и пожалела его: «Бедненький, намаешься, столько ждать». Тут Юра и должен был ей открыться: «Это хорошо, что столько ждать, потому что я в родном городе, я дома». Но он этого не сказал. Не знаю, как бы она поступила, откройся он ей, что не свободен. Очень возможно, что так же. «Ты уж как-нибудь поскучай до вечера, — сказала она, — а ровно в пять давай встретимся, вот тут, на этом углу, чтобы тебе зря не плутать».