Синее на желтом - [29]

Я знаю, догадываюсь, что скажет об этом мой внук, когда вырастет, я знаю, какие слова обо мне скажешь ты, прочитав эти строки, я сам и теперь, и всегда, когда ноет и кровоточит эта незаживающая душевная рана, говорю и говорил себе самые страшные, самые обидные слова. Но что правда, то правда: когда я бежал вместе со всеми за Угаровым, ни слов, ни мыслей таких не было, была лишь мысль, что сейчас будет бой, правый бой, смертный бой, со смертельным врагом — и это было превыше всего. И правда, и совесть, и честь — все в этом. Бой, и ничего, кроме боя. А все остальное после него.

Мы еще не видели тех, с кем нам предстояло сшибиться, но бой уже жарко дышал нам, бегущим, в лицо, и дышать стало труднее, и бежать стало трудно, но я бежал, не отставая от Угарова, вытаскивая из-под полушубка свой любимый трофейный парабеллум. «Сколько же патронов осталось в обойме», — прикидывал я, потому что вдруг забыл, сколько раз Юра Топорков выстрелил по консервной банке. «Растяпа, надо всегда брать с собой больше патронов. И уже давно можно было достать где-нибудь запасные обоймы», — упрекал я себя. И напрасно. Мне они не понадобились, эти патроны, — когда минут через тридцать — сорок мы ввязались в бой, я так и не выстрелил ни разу из парабеллума. Зачем? Шума и без того хватает, а для дела мне нужны автомат или винтовка. Винтовкой я вскоре обзавелся — обыкновенной, привычной, нашей мосинской, образца девяносто первого — тридцатого. Я взял ее у раненого бойца, которого уносили в тыл. И старший лейтенант Угаров одобрил этот мой поступок: «Правильно, корреспондент, — сказал он. — А мухобойку свою спрячь подальше». Кстати, в том бою старший лейтенант Угаров всего лишь однажды назвал меня корреспондентом, во всех остальных случаях он обращался ко мне официально «лейтенант», «товарищ лейтенант», «товарищ Медведев», потому что ни о чем постороннем, не имеющем к бою отношения, конечно, со мной не разговаривал, а только приказывал и распоряжался.

И тут нужно сказать, все той же правды ради, что я не только в силу дисциплины, а вполне сознательно, с готовностью подчинился его власти, и она была для меня и разумной, и необходимой, и желанной. И когда в том бою… Но я говорю себе «стоп», поскольку еще раньше принял решение не описывать самый бой, а только дать о нем насущную информацию. И опять-таки не столько о нем, сколько о том, как мы — Юра Топорков и я — оказались на пути идущего в этот бой угаровского батальона.

Угаровским его именовали, понятно, неофициально, а в обиходе, — официально он именовался… — надцатым отдельным стрелковым батальоном и состоял в то время в резерве командующего армией. Батальон этот имел и боевой опыт, и боевые заслуги, он был на хорошем счету в армии, и потому, надо думать, командарм и держал его (вместе с другими частями, разумеется) у себя под рукой, имея в виду, безусловно, предстоящее наше весеннее наступление, о котором у нас на фронте только что вслух не говорили — кроме болтунов, конечно, у болтунов всегда все вслух, — а так никто не сомневался, что оно будет. По той же причине, надо полагать, то есть потому, что угаровский батальон считался надежной, испытанной в боях частью, командарм и бросил его незамедлительно в дело, когда ему доложили, что противник неожиданно прорвался на одном из участков обороны и наши под его натиском отходят. Не знаю, как воспринял слово «отходят» генерал, командующий армией, но зато знаю, и даже слишком хорошо знаю, как воспринял это слово командир батальона старший лейтенант Угаров: нас — Юру Топоркова и меня — он принял даже не за отходящих (отходят чаще всего с боем, отходят все же в каком-то порядке), а за бегущих.

Просто-напросто бегущих.

За первых бегущих.

За бегущих впереди всех бегущих.

Командующий армией генерал-лейтенант приказал командиру батальона старшему лейтенанту Угарову восстановить положение на этом участке фронта. И комбат Угаров выполнил его приказ: он остановил наши отходящие — вот именно отходящие, а никак не бегущие — подразделения, а затем вместе с ними остановил и повернул вспять противника.

Когда стемнело, угаровскому батальону было приказано сняться с передовой и вернуться на прежний бивак. Я решил, что дойду вместе с угаровцами до какой-нибудь дороги, а там, даст бог, случится попутная машина, и я, наконец, попаду в свою редакцию, где меня, конечно, уже ругают последними словами: загулял, мол, стервец, никто же там не знает, где я в самом деле запропастился. Но в ту ночь я к себе в редакцию так и не попал, меня разыскал Мощенко, связной комбата, и сказал, что старший лейтенант желает со мной поговорить.

Он желает. И все. Хочешь не хочешь… А мне очень не хотелось говорить с Угаровым, да и о чем мне с ним говорить, — дело сделано, все что положено мне было, я исполнил и теперь вроде не обязан уже ему подчиняться, у меня и своего начальства достаточно. Только не стану же я говорить это связному, причем тут связной, и я лишь спросил:

— Сейчас?

— Да нет, сейчас комбат с вами говорить не сможет, его в штаб армии вызвали. Но мне он сказал: «Бери лейтенанта и веди к нам. И пусть дожидается».