Синее на желтом - [28]

Должно быть, она заметила, что парнишка ошеломлен, и спросила: «Может, у тебя другие планы?» «Какие планы!» «Значит, придешь?» «Непременно». «Вот и прекрасно, приходи, а там посмотрим: захочешь, в кино посидим, а захочешь… Я тут у старушки одной останавливаюсь. Хочешь, договорюсь, чтоб и тебя пустила. Вот и скоротаем вместе ночку». «Вместе?» — спросил Юра. «Можно и врозь, если боишься. У старушки как раз лишняя койка есть», «Я не боюсь». «Ну и слава богу! Да и чего бояться. Это ж не война». Возможно, Юра сказал ей, что и войны не боится, а может, и не сказал — он такой. «Только не опаздывай, ради бога, — попросила женщина, — мне здесь одной разгуливать неудобно… и, сам понимаешь…» «Не опоздаю, как можно», — заверил ее Юра. И опоздал. Минут на тридцать опоздал, не больше. Раньше он просто не мог вырваться из рук матери.

«Нельзя так опаздывать, командир, — строго сказала Юре маленькая торговка леденцами. — Обиделась твоя дамочка и убегла». «Давно ушла?» «А сразу. Купила у меня леденцов, увидела, что тебя нет, и фюйть. А я бы на ее месте так сразу не убегла, я бы подождала — мало ли какие у военных дела». «Тебе еще рано о таком рассуждать». «Да, сейчас еще рано, — согласилась девчонка. — А вырасту, поздно будет». Юра добродушно улыбнулся, передавая мне этот разговор с забавной девчонкой, но тут же опять нахмурился.

— Так она и исчезла, твоя дама? — спросил я.

— Исчезла.

— Жаль, чистый верняк был.

— Был, да сплыл, — сказал Юра.

— Представляю, в каком настроении ты вернулся домой.

— Если бы домой, — вздохнул Юра. — А то ведь, как последний дурак, всю ночь на вокзале проторчал.

— Ну это уж действительно глупо.

— Глупее и быть не может! Родной дом рядом, в двух шагах, а я… Наврал я отцу с матерью, когда уходил: мол, еду сверхсекретным эшелоном, и провожать меня категорически запрещено… Они, понимаешь, поверили и смирились… А тут я, значит, вернусь и давай какое-нибудь новое вранье наворачивать, потому что правду ведь не скажешь, стыдно.

— А ничего не надо было говорить. Просто пришел бы домой, старичкам радость, вот и простилось бы все само собой, чего ж тут еще наворачивать.

— Нет, у нас в семье так не бывает, — возразил Юра. — Мать, может, и простила бы, а отец… он никому вранья не прощает, ни малейшего.

Я хотел сказать затосковавшему Топоркову: «Какое же это вранье. Все мы в таких делах врем своим старичкам. И они своим когда-то так же врали. Закон природы. Вот именно — закон…» Я тогда легко отпускал подобные грехи и себе и другим, и оправдательных слов и убедительных аргументов у меня для этого было предостаточно. Но я так и не успел пустить их в ход.

Они появились перед нами внезапно, выскочив, должно быть, из какого-то не замеченного мною глубокого оврага (а может, то был хорошо замаскированный ход сообщения, не знаю, не разглядел) и побежали прямо на нас. И тот, кто бежал впереди, — он был в распахнутой меховой безрукавке, — грозя кому-то пистолетом, кричал: «Стой, гады! Назад, трусы! Убью!» И мы с Юрой оглянулись, чтобы посмотреть, кому это он грозит, но позади нас, во всяком случае, поблизости, никого не было — на фоне задымленного фронтового небосклона, правда, виднелись какие-то люди, но до них далеко, и это явно не им грозит пистолетом человек в меховой безрукавке. А он уже подбежал к нам вплотную, этот человек, и уже совсем не громко, кажется даже сквозь зубы, процедил одно только слово «предатели» и выстрелил в Юру Топоркова.

Так мы встретились с Угаровым в приазовской военной степи. В недобрый час встретились.

Я увидел, как Юра падал — все влево, вбок, очень медленно вбок, — но не видел, как он упал, потому что Угаров, сказав: «И ты подохнешь», уже направил дуло пистолета на меня. Направил и приставил к моему лбу. Впрочем, в этом я порой сомневаюсь, что приставил, хотя и сейчас, бывает, ощущаю прикосновение горячего — а почему горячего? — дула к своему лбу. Чуть-чуть повыше переносицы.

Я отлично помню все, что произошло спустя мгновение после этого, а вот в том, что произошло именно в это мгновение, я все-таки не уверен. Иногда я отчетливо вспоминаю, как перехватил руку Угарова и отвел ее в сторону, иногда вижу, как нанес Угарову удар ногой между ног. Порой вспоминается и то, как кто-то другой схватил Угарова за руку, кажется, это был его связной Мощенко. Конечно, что-то подобное было, не могло же мне все это померещиться, но что именно было и чего не было, и как, в каком порядке… Только какое это имеет значение? Все эти действия, порознь или вместе взятые, могли лишь чуть-чуть отсрочить мою смерть, захоти Угаров, чтобы я умер. Захоти Угаров спустить курок — минутой позже, десятью минутами позже, — кто мог бы в тот момент, там, в степи, помешать ему это сделать… Это он сам перезахотел, передумал, это он сам отменил свой приговор, а отменив его, тут же на какое-то время забыл о моем существовании — в этом я не сомневаюсь, что забыл — и, даже не повернувшись к своим бойцам, приказал им: «За мной!» И побежал. И они побежали за ним. И я побежал вместе со всеми, стараясь не отстать от Угарова ни на шаг, побежал, так и не посмотрев в ту сторону, где лежал расстрелянный этим человеком Юра Топорков.