Синагога сатаны - [12]

Сатана – единственный истинный властитель земли и человека, он не слуга, не «обезьяна Бога», как злобно называет его Ириней, но извечно – бог, сфера влияния которого глубоко проникает в область белого, бесконечного Бога, ибо он тот, кто научил детей светлого Бога возбуждать в себе экстаз, он был тем, кто навел святых на мысль парализовать злые чудеса при помощи «choc de retour»[38], и он один – отец жизни, продолжение рода, развития и вечного возврата.

Не зло, но добро есть понятие отрицательное. Добро есть отрицание страсти, которой все творится, ибо каждая страсть имеет своего беса. Добро – отрицание жизни, ибо всякая жизнь есть зло. Сатана – положительное, вечное в самом себе. Он бог мозга, он правит неизмеримым царством мысли, которая вновь и вновь опрокидывает закон и разбивает скрижали; он зажигает любопытство отгадать сокровенное, читать в рунах ночи, он дает преступную отвагу уничтожать счастье многих тысяч, чтобы дать возникнуть новому, он подстрекает злые вожделения, которые в алчбе новых условий существования взрывают землю, приближают отдаленнейшие дали, сводят небо на землю и перемешивают, как игральные кости, царства мира.

Преследуемый, уничтоженный, он опять вырастает из собственного пепла мощнее и прекраснее, чем когда-либо, и, вечно побеждаемый, остается вечным победителем. Тысячу раз церковь думала, что уничтожила его, и при этом сама осатанела и погибла и ожила, с головы до ног.

Ибо сатана есть вечное зло, а вечное зло – жизнь. Все, что было великого, произошло против закона как яростное отрицание отрицания. Злым было упрямство великого е pur si muove[39], злым было любопытство, погнавшее Колумба в неведомые страны, а звездочтению приписывались все несчастия, градобития, эпидемии и голод.

Добром была гордость Григория Великого, восхвалявшего свое постыдное невежество и запретившего духовенству изучать даже грамматику. Добром была восхитительная наивность святого Франциска Ассизского, который целыми днями подражал ad majorem Dei gloriam[40] крику ослов, стоявших вокруг яслей Спасителя; добром было умерщвление воли, малейшего самостоятельного стремления; добром было глупое, до бессмыслия доведенное «imitatio»[41].

Во имя Сатаны Ницше учил переоценке всех ценностей, во имя его антихрист грозит преобразованием миру законов, во имя его творит художник, произведения которого читают или смотрят тайком, но не его милостью правит презренная глупость неизмеримыми толпами людей, для которых единственный закон существования, развитие, есть преступление: развитие в религии – бесовская ересь, развитие в искусстве – признак размягчения мозга, развитие в политике – государственная измена, а развитие в жизни – наказуемая извращенность.

Таков Сатана в истории человеческого развития, ipse philosophus, daemon, heros et omnia[42], отец знания, факел, освещающий человечеству глубочайшие пропасти жизни, отчаянный мыслитель, который вечно снова должен рисовать свой, разрушающий глупости, круг, беззаконник и бунтовщик.

Этот Сатана-Самиаза – отец магов, «математиков», как называли всех, кто занимался сокровенными науками. Он был малодоступным, мрачным аристократом, открывавшим свои загадки лишь немногим: Агриппе, Парацельсу, ван Дее, Гельмонту. Только сильным давал он заклинать себя, а служителей своих посылал он на землю, чтобы они раздували страсти, сеяли ненависть и преступления, учили людей гордыне и высокомерию, приводили в ярость их пол, чтобы кровь смыла осторожность и благоразумие, чтобы они разбудили зверя, который не остановится ни перед каким преступлением для удовлетворения своей страсти.

В царстве Сатаны живет только один закон, arebours[43], переоценка всех ценностей, освященных законом.

И слуги Сатаны-Самиазы пришли в мир в то время, как он, Люцифер, параклет человечества, занимался с магами в замкнутых лабораториях «черными» тайнами волшебства.

Слуги Сатаны скоро завладели землей.

Это было нетрудно. Народ в сердце своем остался вполне языческим. Но народ был в отчаянии, был доведен отчаянием до безумия. Он ненавидел христианство и ненавидел «обетовавшего спасение и уготовавшего только муки». Но больше всего народ ненавидел церковь, неверную, предательскую, распутную и коварную церковь, которая в ненасытной жадности вымогала отлучениями, интердиктами, проклятиями последний грош у крестьянина и последний кусок земли у дворянина.

Народ презирал епископов, которые в своих ссорах упрекали друг друга в «прелюбодеянии, разврате и лжесвидетельстве». Синоды Тура, Арля тщетно старались бороться с безмерным пьянством духовенства, ограничить его хотя бы настолько, чтобы клирики не сваливались с ног во время богослужения; с X века епископ перед посвящением в сан должен был клясться, что он был далек от следующих наслаждений: pro arsenochita, qu. e. cum masculo; pro ancilla Deo sacrata, quae Francis Nonnata dicitur; pro quatuor pedes et pro muliere – viro alio conjuncta, aut si conjugem habuit ex alio quod Graecis dicitur deuterogamia[44].

А как высоко поднялись христианская любовь и кротость с милосердием, свидетельствует крайне характерная и вовсе не единичная булла отлучения, которую Климент VI издал против Людовика V 13 апреля 1346 года и в которой он заклинает божественное могущество, чтобы оно его (Людовика) побило бы силою правой руки, преследовало бы его и ввергло его в неожиданные тенета. «Да будет он проклят, когда выходит, да будет он проклят, когда возвращается. Да пошлет на него Бог дух безумия, глупости и заблуждения. Да пожрет его огонь небесный». После того как земле вменено, чтобы она разверзлась и поглотила его, дальше говорится: «Пусть дети его будут изгнаны из их поместий и на глазах отца попадут в руки врагов».