Силуэты - [95]

«Особенность его организации выражается в своеобразном непостоянстве натуры, заставляющей поэта переходить от одного настроения к другому — от веселости к иронии, от иронии к отчаянию, от меланхолии к насмешливости, от радости к сосредоточенности, от восхищения к презрению. Душе Гейне свойственны были быстрые переходы, внезапные движения, которые перемешивали и сталкивали веселость и мрачность…

…Кажется, что Гейне может испытывать только одно чувство, которое, становясь преобладающим и постоянным, стремится атрофировать остальные; всякое волнение, вызванное воспоминаниями и воспринятое чувствами, отражается под таинственным углом все к тому же душевному началу» ведущему, в конце концов, к непреходящему и ровному грустному раздумью».

«Грустное раздумье» все больше выступает на первый план, и в конце концов получилось так, что, какую бы клавишу гейневской натуры вы ни затронули, всегда сильней всего звучит задумчивая грусть.

Таким образом, через блестящий смех, через легкий триумф в области остроумия, через игру образами Гейне пришел к пессимизму, к пессимистическому мирочувствованию, если не мировоззрению.

Большой художник, композитор Скрябин, тоже увлекался, как многие художники эпохи безвременья, чрезвычайным счастьем свободной игры музыкальными образами и противопоставлял тяжелой действительности эту романтическую игру в царстве искусства^{166}. У Скрябина был период, когда он думал, нельзя ли истолковать весь мир так: бог есть художник, и, как художник, он создает окружающий нас мир?

Гейне тоже к этому приходил. Вот что он писал в «Das Buch le Grand»:

«Мир так приятно запутан: это сон опьяневшего бога, потихоньку, a la frangaise, ушедшего из компании бражничающих богов и уснувшего на уединенной звезде. Он и сам не знает, что творит все, что видит во сне; и сновидения эти бывают безумно пестры или разумно-гармоничны; Илиада, Платон, Марафонская битва, Моисей, Венера Медицейская, Страсбургский собор; Французская революция, Гегель, пароходы и т. д. — отдельные хорошие мысли этой сонной божьей грезы».

Вот какие причудливые зигзаги делал этот огромный ум из-за того, что у него не было настоящей социальной перспективы, социальной воли, ибо социальная воля индивидуалиста равна нулю.

Но этот величайший ум привел к победе в сфере смеха. Остроумие имело для него небывалое значение, ибо это был единственный оазис, где он мог еще дышать. И смех его приобрел необыкновенную глубину и общественное значение потому, что он не был простым зубоскальством, он весь оказался обрамленным очень широкой траурной каймой. Это был смех, сознающий, что он противостоит торжеству нелепости.

Мы знаем, что Маркс относился к Гейне в высшей степени положительно; он понимал те условия, в которых Гейне очутился, и слабости, которые проявлял Гейне, относил за счет его одиночества. […]

Я напомню только один эпизод. Когда Вильгельм Либкнехт рассказал Марксу, что он уклонился от свидания с Гейне в Париже, узнав о том, что Гейне получает пенсию от Луи Филиппа и Гизо, Маркс рассердился, намылил голову Либкнехту и сказал, что так рассуждать может только мелкобуржуазный филистер и что Либкнехт сам себя наказал за свое морализирование, лишив себя беседы с одним из умнейших людей. Маркс не был педантом» относящимся к поэту-индивидуалисту с мещанской мелочной придирчивостью и отвергающим его в целом, основываясь на том, что многие черты поэта противоречат его основным принципам. И конечно, Маркс был прав. При всех своих отклонениях и срывах Гейне как сатирик, как мыслитель, как журналист и как корреспондент, ведущий широкую переписку, был блестящим его союзником, вроде конницы, которую римские легионы отбирали у врагов, включали в свои ряды, хотя и не очень на нее полагались: она была не очень надежна, но очень быстра и эффектна.

Только руководясь заветом Маркса, который он нам оставил в беседе с Либкнехтом, мы можем уяснить, что мог дать революции гениальный человек, подобный Гейне.

Гейне дал нам громадный арсенал отдельных аргументов, отдельных победоносных характеристик, виртуозный абрис развития общественной мысли в Германии. Гейне очень остро воспринимал революционную стихию и был иногда ее ярким выразителем, несмотря на то, что его подстерегала бездна пессимизма и бездна зубоскальства. И хотя он сам часто говорил о себе как о шуте, тем не менее он был замечательным борцом, временами оказывающим неоценимые услуги не только революции 1848 года, но и нашей революции.

Пушкин писал о себе:

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

Веленью божию, о муза, будь послушна.

Обиды не страшась, не требуя венца,

Хвалу и клевету приемли равнодушно

И не оспоривай глупца.

М. Гершензон^{167} пытался доказать, что это стихотворение имеет иронический смысл, что Пушкин смеялся над народом, который воображает, будто поэт боролся за него. Но Пушкин смеялся здесь только над такими людьми, как Гершензон, это их он называл глупцами. И вот, в параллель к «Памятнику» Пушкина, я прочту вам в хорошем русском переводе Михайлова