Силуэты - [93]

Гейне был чужд мистическому мировоззрению, и поэтому ему оставалось главным образом иронизировать. Смеялся он зло, так как примириться с действительностью не мог и страстно желал ее разрушить.

Объективизм, создающий стройную и этим самым примиряющую картину мира, для Гейне неприемлем. С чрезвычайной резкостью нападает он на Гёте в своей рецензии на книгу Менцеля:

«Принцип эпохи Гёте — идея искусства — уходит; поднимается новое время с новым принципом, и начинается оно с восстания против Гёте. Может быть, сам Гёте чувствует, что прекрасный объективный мир, который он построил словом и собственным примером, неизбежно должен рухнуть вследствие того, что идея искусства теряет свое господство, и новые бодрые духи, порожденные новым временем, подобно северным варварам, вторгшимся в южные страны, разрушат дотла цивилизованное гётеанство, воздвигнув на его месте царство самого дикого субъективизма».

И Гейне рад тому, что в мир, как северные варвары, вторгнутся новые силы, превратят его в развалины и на этом месте создадут «царство самого дикого субъективизма».

Как пролетариат относится к такой концепции? Пролетариат — самый острый, решительный и беспощадный критик и разрушитель капитализма. Пролетариат не может мириться с капиталистической действительностью. Но его борьба не выражение отчаяния, и он не ищет исхода в развязывании антиобщественных деструктивных сил. Он противопоставляет капитализму свое положительное творческое мировоззрение. Он не склоняется покорно перед миром, но принимает его как задание, ибо рабочий класс — огромная сила, превышающая всякие человеческие силы предшествующей истории.

Гейне вместе с романтиками боролся против объективизма классиков. Но романтизм, отказавшись от победы в мире реальном, все больше обращался к миру потустороннему и докатился до католицизма. Гейне же, в особенности молодой Гейне, считал свой субъективизм чем-то разнозначащим общественной активности. Так, 28 февраля 1830 года он писал Фарнгагену фон Энзе^{164}:

«Я все-таки уверен, что с концом «периода искусства» приходит конец и гётеанству. Только наше эстетизирующее и философствующее время, выдвинувшее в центр искусство, было благоприятно для возвышения Гёте; время воодушевления и дела в нем не нуждается».

Он считал, что в немецких странах наступило «время воодушевления и дела». Это была чистейшая иллюзия. «Воодушевление» германской интеллигенции покипело и стало успокаиваться именно потому, что не нашло приложения к делу. Настоящая революционная энергия развивалась за рамками немецкого национально-освободительного и либерального движения. Знал ли это Гейне? Ведь и позднее, в 1842 году, в письме к Лаубе, Гейне повторяет то же требование активности, подчеркивая ее общественный характер.

«Мы никогда не должны скрывать наших политических симпатий и социальных антипатий, мы должны дурное называть его настоящим именем и безоговорочно защищать доброе».

Гейне встретил Лассаля в 1845 году, когда сам уже почти не чувствовал этой «Begeisterung»[13]; все же он пришел в восторг от этого молодого человека, человека настоящего дела, в котором чувствовалась металлическая деловая энергия. Но если бы эта деловая энергия не привилась к большому стволу пролетарского движения как одна из его ветвей, то Лассаль был бы только знаменитым адвокатом, профессором, может быть, миллионером. Гейне прекрасно видел в конце жизни настроения грюндерства^{165} у иных «людей дела», и все же он не понял, что давало Лассалю общественное значение.

В 1843 году, в Париже, Гейне познакомился с Марксом; Гейне лично знал многих коммунистов и говорил о них с глубоким уважением:

«Более или менее таящиеся пока вожди немецких коммунистов, сильнейшие из которых вышли из гегелевой школы, — великие мыслители и, без сомнения, способнейшие умы и энергичнейшие характеры в Германии. Эти доктора революции и следующие за ними решительные и безжалостные юноши — единственные люди, владеющие жизнью, и им принадлежит будущее».

Гейне видел развитие революционных сил внутри капитализма. Он понял еще в 1833 году революционное значение диалектики Гегеля. Но он никогда не мог понять исторической творческой роли пролетариата. То, что для Маркса и Энгельса было ясно, оставалось для Гейне смутным и общим представлением, скорее предчувствием, чем знанием. Ему не удалось добраться до сущности марксизма и почувствовать твердую почву под ногами. Не удалось ему понять, что объективизм, против которого он боролся, приобретает черты высокого единства с субъективизмом и ведет к высшей свободе личности, когда служит не интересам эксплуататорской группы, а рабочему классу. Гейне казалось, что пролетарский коллективизм грозит свободе индивидуальности. Он все еще видел в революционном пролетариате разрушителей машин и боялся, как бы «мрачные парни, которые, как крысы, выскочат из подвалов существующего режима», не уничтожили изысканную культуру, не утопили во всеобщем уравнительстве искусство и талант. Отсюда и неуверенность шагов Гейне по дороге революционного самосознания.

Беспрестанно мы встречаем у Гейне внутренний вопрос — не есть ли революция ложный путь? Он говорит о подвигах французских революционеров, но признается, что не хотел бы жить в их время и не хотел бы быть с ними. Когда он вспоминал о своей встрече с Вейтлингом, которого при всех его ошибках Маркс оценил как предшественника рабочей мысли, то признавался, что ему тяжело его видеть и что его преследует звон оков этого постоянного жителя тюрем.